Городок Счастье, в 5 километрах от Луганска, еще недавно был одной из самых горячих точек на боевой линии, которую в Киеве называют зоной АТО. Теперь здесь стоит хрупкая тишина, хотя вот прямо сегодня при взрыве бронемашины на мосту через Северский Донец погибли четверо украинских военных. Но вообще-то стрекотня на окраине не в счет, она бывает почти каждый вечер. Никто не обращает внимания на раздельное, четкое “та-та-та” крупнокалиберного пулемета на блокпосту за городом. Здесь слышали и более страшные звуки. Горожане уже отличают на слух выстрел из миномета калибра 82 мм от выстрела из 120-миллиметровки. Для детей “василек” и “пион” давно не цветы. Учителя успокаивали детей во время обстрела: “Дети, это дерево сломалось”. – “Нет, это по нам стреляют, слышите? – говорит первоклассник. – А сейчас пойдет ответка”.
Стела на въезде в город выщерблена пулями. “Фотографируй, – говорят мне, – ее любят снимать журналисты”. “Щастя” желтым по голубому, со стороны въезда дописано – “назавжды наше” (“навсегда наше”). Со стороны выезда – там, где это читают люди, уезжающие из прифронтовой зоны, – добавили – “починается звідси” (начинается отсюда”).
До войны Счастье входило в состав Жовтневого (Октябрьского) района Луганска. Сейчас сразу за поселком, по реке Северский Донец проходит линия размежевания с территорией, подконтрольной непризнанной ЛНР. Так город очутился на линии фронта.
На той стороне Донца видна господствующая высота, Веселая гора, на которой расположены минометные позиции сепаратистов. За Веселой горой – сам Луганск. Из-за Веселой горы летят мины, по Луганску идет ответка – а теплоэлектростанция, находящаяся на украинской территории, продолжает снабжать ЛНР электричеством.
Счастье называется Счастьем уже больше трехсот лет: село основали беглые крестьяне, которые здесь, на вольных землях, обретали новую свободу. Еще одна новая жизнь, вместе с колхозом того же имени, зародилась в 1920-е, а после войны в Счастье началось строительство одной из крупнейших на тот момент в СССР теплоэлектростанций. Вокруг ТЭС и разросся город, ставший теперь прифронтовым.
**
Медики батальона “Айдар” соглашаются приютить меня на четыре дня в городской больнице, где один этаж занят под военный госпиталь. И вот мы едем по городу с начмедом “Айдара”. Это молодой хмурый парень из Винницы, в довоенной жизни анестезиолог Андрей из областной больницы. В военной жизни его позывной “Доки”.
В Счастье солнечно и тихо. Обстрелы приостановились месяц назад, после подписания минских соглашений. Горожане вымели разбитые стекла и начали закапывать воронки. Но разрушения до сих пор видны повсюду. Вот разнесенная угловая квартира на улице Республиканской: “Сюда попал снаряд, погибла женщина, ее балкой убило, где-то там балка валялась со следами крови”. Рядом с домом стоят целые женские сапожки на отдачу. Наверное, просто совпало. Но никто не берет. Еще одна разбитая квартира – попадание в крышу. Вскрытая плоть домашнего уюта, маленького интимного мира – ковер, лампа, батарея. “Едем обратно? – предлагает Доки. – Воронки я тебе и возле больницы покажу”.
На больничную территорию мины и снаряды падали не раз, прямое попадание уничтожило одну из “скорых”. Ее обгорелый каркас медики до сих пор с удовольствием показывают журналистам в качестве местной страшилки. Повезло: в машине в тот момент никого не было. Страшнее другая история. 26 сентября 2014 года на территории счастьинской больницы при обстреле погибла молодая женщина, пришедшая на прием. У одного из врачей остался снимок — в тот момент ее еще надеялись спасти.
Чужие среди своих
– Спасибо, дальше я сама – говорю я Доки, выходя из машины. – Вечером буду у вас.
– Осторожнее здесь, – говорит он.
– А кого мне бояться?
– Местные не очень нас любят, – уклончиво говорит он. – А наши обязательно будут спрашивать документы: у тебя не местный говор, и ты с фотоаппаратом.
Улицы купаются в тишине, солнечном свете и ворковании голубей. На центральной площади гуляют мамы с детьми. Посреди площади – “памятник человеку-невидимке”, как шутят местные. Пустой постамент: там стоял Ленин, но его еще осенью сбросили бойцы “Айдара”. Площадь пересекают двое молодых парней с автоматами, в камуфляже с шевронами “Айдара”. Идут ко мне. Я показываю паспорт и пресс-карту. Слово за слово, проверка документов превращается в прогулку. Мы доходим до ворот школы милиции – места дислокации “Айдара”.
У ворот разгружают минибус волонтеры, с ними беседуют двое часовых. К людям в форме бочком подходит пожилая женщина на костылях.
– Мальчики, дайте таблеток обезболивающих, пожалуйста. У меня суставы больные, а денег нет на таблетки. Так нога болит, сил нет, пожалуйста, мальчики…
– Нету у меня таблеток, – бурчит часовой. – Все ходят, просят… А у самих родственники за ЛНР воюют. Сыновья и внуки ваши где? В ополчении? Почему не заботятся о вас?
– У меня внук хороший… – бормочет она, – красивый. Женился, я ему квартиру в Лисичанске отдала. У него ж семья, дети. Только не приезжает сюда, денег не дает бабушке. А так он у меня хороший…
Девушка-волонтер выдергивает из ящика с лекарствами для военных пачку обезболивающих и торопливо сует женщине. Часовой отворачивается и делает вид, что не видит. Женщина жадно прижимает к себе упаковку. У нее трясутся пальцы.
**
Отношения местных жителей с военными – болезненная тема. Многие счастьинцы поддерживали или поддерживают ЛНР. “Здесь 80% сепаров, ты даешь бабушке 10 гривен на хлеб, а она тебя в Бога и в душу материт вслед”, – сердито говорит мне боец “Айдара” с позывным “Шаман”. “50 на 50%, многие – “наши”, – возражают другие бойцы.
Российские журналисты превратили батальон “Айдар” в жупел: западноукраинские “каратели” с руками по локоть в крови снегирей и младенцев. Действительность похожа на пропаганду не больше, чем обещания “стереть Америку в радиоактивный пепел” – на поведение душевно здорового человека. Действительность всегда сложнее.
“Айдар” – добровольческий батальон, формально вошедший в состав Вооруженных сил Украины, (но по факту довольно слабоуправляемый). Здесь служат и местные, луганчане, и парни из Западной Украины. Большинство добровольцев честно пришли “защищать родину”. Многие оставили дома семьи, детей, работу, бизнес. Но попадаются и пьющие, и наркоманы, и ранее судимые, признаются сами бойцы. В первом составе “Айдара” было много майдановцев: “Но летом и осенью у нас были большие потери. Лучшие люди погибли”.
“Большинство бойцов украинцы, иностранцев – единицы. Есть русская девушка, ей 19 лет, ее позывной – “Валькирия”. Безбашенная, “отжала” где-то БТР и на нем ездит. Есть несколько грузин, был один поляк. Молодые прибалты были, но уехали”, – рассказывают бойцы.
“На войне нет черных и белых, все мы тут серые, как мыши”. Были случаи мародерства и “отжима” машин, это говорят и местные, и сами военные. И в то же время за зиму бойцы “Айдара” раздали более 12 тонн гуманитарной помощи, добираясь до самых горячих точек вдоль линии размежевания: до Трехизбенки, Станицы Луганской, которые пострадали еще больше, чем Счастье.
Сторож брату своему
– Ужасная была ночь с 14 на 15 февраля, – рассказывает Алина. Алине 65 лет, 60 из них она прожила в Счастье. Мы идем по солнечным полупустым улицам, и она не узнает свой город.
– Вот так поздравили нас с Днем святого Валентина. 14 февраля весь день сидели по квартирам, боялись за хлебом выйти. Ночью все тряслось, дом ходил ходуном, сильнее всего бабахало прямо перед полуночью, как будто напоследок решили наиграться. А потом полночь – и тишина… Мы сначала не могли поверить, даже страшно, такая тишина…
Фасады домов пестрят заплатками окон, выбитых взрывами и залатанных чем придется. В морозные дни это был вопрос жизни и смерти: окна забивали ДСП, затыкали матрасами и подушками, завешивали одеялами. За зиму волонтеры привезли в Счастье 60 с лишним рулонов целлофановой пленки. Пенсионерам и больным помогали коммунальщики, остальным приходилось справляться своими силами. Пленки хватило не всем, многие до сих пор обижаются и считают, что пленку “разворовали”.
– Что, не разворовали ее укропы твои? – присоединяется к беседе немолодой высокий мужчина, сосед Алины.
– Почему это они “мои”? – обижается Алина.
– А чьи, мои, что ли? Своих я вот сижу и жду… – щурится он и замолкает.
– Языком не болтай, ждет он! Со мной вот девушка, журналистка, будет писать про нас.
– Ты мне скажи, журналистка. Вот ты веришь, что русские могли сбить “Боинг”? Что они нас обстреливают? Я не верю. Я сам русский, из Находки, знаешь такой порт на Дальнем Востоке? Вот это жизнь была, при СССР. Мы ходили в Латинскую Америку, на Кубу. Жизнь… Зачем я только согласился переехать в эту жопу….
– А кто, по вашему, обстреливает город? – спрашиваю я.
– Украинцы, конечно!
– Как вы думаете, зачем они стреляют по своей территории? Тут же полным полно украинских солдат.
– Я, думаешь, знаю, зачем? Они же нацики! Вот мою дочку… это… дис-кри-ми-ни-ро-ва-ли, – он с трудом выговаривает слово, – в институте за русский язык. Она училась в Луганском университете, имени Шевченко, еще до войны. По-украински она не очень говорит, вставляет русские слова. Сдавала экзамен по мове, а преподавательница у нее такая бандеровка… Сказала: “На экзамене говорите на государственном языке, а не на иностранном”. Сволочь!
– Дочка сдала экзамен-то? – спрашиваю я.
– Сдала.
– А сейчас она где?
– Закончила университет, работает в Харьковской области.
– Разве трудно выучить украинский язык? Я сама из России, мои родители переехали сюда, когда я еще вот такая была. У моего мужа мать украинка, а отец вообще поляк. Кто по-русски говорит, я с тем по-русски, кто по-украински – с тем по-украински. Мы же все здесь… братья? – неуверенно говорит Алина.
Тяжелые осадки
Минометные обстрелы Счастья с территории ЛНР начались еще в сентябре прошлого года. Многие жители пережидали их у себя в домах, просто потому что рядом не было подвалов, годящихся под бомбоубежища. В январе-феврале обстрелы стали практически ежедневными. Из 14 тысяч жителей в Счастье осталось 3-4 тысячи, в основном работники Луганской ТЭЦ и пенсионеры, у которых не было денег и возможности выехать. Город все-таки выжил. В морозы чинили разбитые трубы теплоцентрали. Работали скорая и служба МЧС.
Недалеко от блокпоста и местного отделения МЧС, под стеной киоска, лежит несущая часть ракеты “Града”, уцелевшая при разрыве. Ее сюда перенесли военные. “К ней крепятся боевая часть, которая потом разлетается”, – объясняют спасатели. Называть имена они не хотят: “Нам запретили официально общаться с журналистами”.
Неофициально – можно.
– Вот такие у нас “осадки” были в январе-феврале. Некоторые воронки – размером с комнату. Более 10 попаданий за месяц – в жилые дома. Разрушены стены, кровли.
12 февраля в Счастье погибли три человека. Прямым попаданием снаряда в кафе “Дорожное” убило трех женщин, работавших на кухне. Еще две в тяжелом состоянии доставлены в больницу Северодонецка, “о дальнейшей их судьбе мы не знаем, но по-моему, обе пока живые”.
Смерть не подписывается
У школьного крыльца, прямо под елкой – воронка от мины. Территорию средней школы №1 трижды накрывало минометным огнем. Четыре снаряда легли во дворе корпуса начальной школы, взрывной волной выбило окна. Потом пострадало основное здание, где учатся старшие классы. А в феврале 2015 года мина разорвалась у крыльца школы.
В учительской – две женщины. Оксана Александровна – классный руководитель 9-го класса, Нина Сергеевна – 11-го. Мы пьем чай, ждем директора школы и разговариваем. Конечно, о детях. И о войне.
– Дети стараются не показывать вида, что боятся. Вот мы сидим – идет урок. Где-то бахнуло. Начинаешь успокаивать: ребятки, не переживайте, это далеко. Дети вроде видят тебя, но не слышат. Сидят, как зайчики, напуганные, тихие. Пытаются слушать тебя, но у них не получается.
– А как не бояться, когда люди гибнут? Мы тут друг друга все знаем, городок маленький. Когда Валентина Ивановна погибла, все плакали. Она частный предприниматель, у нее кафе “Дорожное” за автостанцией, самое вкусное. Они хлеб в тот день пекли, были на кухне – и прямое попадание в кафе…. Такие вкусные булки были, ее все в городе знали, какой праздник или Пасха – самые вкусные булки…
– А мы ходили на работу. Как обстрел стихнет – приходим в школу… Когда говорят, что это АТО, – это неправда. Извините, это настоящая война.
– Я своему внуку удивлюсь. Другие дети переживают, плачут. А этот молчал, молчал, пока мы его не вывезли на север области. Там спокойно… Но первое, что спросил в чужой квартире: “А в это окно ничего не залетит?” Больше всего у нас пострадали маленькие, первоклассники. Они же дистанционно не могут учиться, букв не знают. Одиннадцатиклассникам тоже плохо: надо поступать в институты, а тут взрослые так заигрались… А что, если ЛНР начнет наступать, а мы на линии фронта? Дети об этом все время спрашивают. Я им отвечаю: не бойтесь, если что, вас организованно вывезут куда-нибудь в Северодонецк, в интернат. А сама ох как не уверена…
– Два раза мы с детьми в подвале сидели при обстреле. Знаете, когда было страшно? Когда обстрел начался во время уроков труда. Труды у старших классов идут в мастерских, а чтобы спуститься в подвал, надо добежать сюда, в основное здание. То есть пересечь двор. И мы боимся… Можем и не пройти. Ждали момента, когда все затихнет, держали детей, только заглохло все – и побежали…
– В сентябре у нас в кабинет во время урока попала снайперская пуля, – вспоминает директор школы Антонина Щеголькова. – Был урок труда в 5-м классе, у группы из 8 мальчиков. Учитель посадил четверых школьников на правом ряду и четверых – на левом. А на среднем ряду разложил поделки. Пуля пролетела через весь класс, над средним рядом — и попала в доску возле учителя. Повезло…
Мы идем по школе, светлым коридором, тихим и пустым. На стене огромный герб Украины.
– Как дети все это воспринимают?
– Старшие классы посдержанней, а малыши, конечно, напуганы. Когда обстрел случился во время уроков, и мы спускались в подвал, некоторые девочки из 5-го класса плакали.
– Обсуждают между собой все, что происходит? Ведь наверняка есть дети, которые “за ЛНР” и “за Украину”, хотя бы потому, что так учат их в семьях?
– Обсуждают, еще и как! Их, например, обижает, когда нас без всех без разбора называют “сепаратистами”, “Даунбассом” или как-то так. Я к себе это не отношу, я сепаратистов не поддерживаю. А дети… становятся на разные позиции, родители у всех думают по-разному. Я им говорю: ваше дело сейчас учиться и остаться живыми. Взрослые пускай сами разбираются. Есть свои взгляды на политику и у учителей. Есть и педагоги с пророссийскими взглядами. Но мы решили: на работе никому ничего не доказываем.
– Некоторых детей это все, наоборот, побудило говорить на украинском языке… В этом году нашлось 15 желающих, мы открыли украиноязычный класс. Я и сама начала говорить на украинском. Вот ведь что странно. Этих наверху я бы порвала за то, что они делают, а Украину люблю.
Кабинет истории. На доске – тема урока: “Храмы Украины”. На стене – стенд, посвященный СССР: пионерские галстуки, вымпелы, старый букварь. Рядом подробная карта окрестностей Счастья. Красные стрелки с востока показывают, как наступали советские войска во время Великой Отечественной. Мы молча смотрим на карту, по ней можно ориентироваться и сейчас. Только электростанция еще не обозначена. И тех, кто может прийти востока, половина счастьинцев не считает освободителями.
– Мой отец погиб в Луганске 5 августа, – вдруг говорит директор. – Все затихло, он поехал проверить свою квартиру на окраине. Я не пускала, но знаете, старики, они ведь такие настойчивые. Снаряд попал в автобусную остановку, пять человек погибло. Ну, как это? Нельзя никак было допускать этого.
– Чей это был снаряд, кто стрелял?
– А кто его знает? Они ведь не подписаны, снаряды. Может, и наш.
Площадь Мира
Исполком Счастья занимает маленькое двухэтажное здание в центре, на площади Мира. Я беседую здесь с заместителем городского головы Владимиром Тюриным. Это мягкий, круглый человек с успокаивающими жестами и хитрым прищуром. На столе у чиновника толстая стопка бумаг.
– Это я собираю заявления на материальную помощь, от людей, чьи дома пострадали при обстрелах, – объясняет Тюрин. – Но боюсь, никто нам денег не даст. Пока только фиксируем разрушения, денег на восстановление нет. А ведь в городе разбито около 1000 окон. Окна старые, деревянные, вылетают легко.
– Как у городской администрации выстраиваются отношения с военными?
– На людей с оружием мы уже не обращаем внимания, привыкли. Если конфликты возникают, вызываем комендатуру, комендатура приезжает и разбирается. Поначалу отношение было настороженное, называли нас сепаратистами. Но уже в августе-сентябре, когда практически не было госфинансирования, военные помогали нам с бензином, соляркой, продуктами, благодаря им вывозился мусор. Когда перебило ЛЭП от станции, они дали деньги на восстановление, мы тут же поехали, купили провода.
А вообще ситуации были разные, – он задумчиво протирает очки. –
Я даже посидел в плену у “Айдара”, когда батальон только занял город. Увидел, как украинские военные занимались мародерством, и конечно, встрял. Ну, они меня, чтобы не гавкал, закрыли на 20 дней. Правда, и пальцем не тронули. Два дня я просидел в спортзале в школе милиции, потом меня перевели в оружейную комнату, я там был один – спал, ел и ничего не делал. Потом вызвал меня комбат “Айдара” Мельничук, попросил извинения. Хамить было не место и не время. Потому что были люди, которые возмущались, хамили – и их били, ломали им ребра. В конце концов это война, хоть мы и называем ее АТО. А мародерство есть и с той стороны. Здесь у нас с этим более-менее закончилось. Знакомые из Луганска по телефону рассказывают, что там до сих пор отбирают дома, машины, грабят.
– Откуда обстреливали Счастье?
– Да вот, через речку, с территории ЛНР. Я даже знаю одного из тех, кто стрелял по нам в последний день, перед перемирием. Это был житель Счастья, который ушел воевать за ЛНР, Буртак Игорь. После минометного обстрела он позвонил своему бывшему соседу и спросил: “Ну что, получили от меня привет?”
– А зачем?
Я и сам пытаюсь понять. Ведь жили… худо-бедно, но жили. В праздники пили за мирное небо над головой, но, как оказалось, совсем не понимали, что этот тост значит. За что воюют те люди, я понять не могу. “Мы пошли к России”? России вы на фиг не нужны. А жить на что? Там ведь не предусматривается ни восстановление предприятий, ни открытие новых. Я даже не знаю, будет там посевная или нет... Здесь много людей, которые связаны с Россией: в Счастье и в Горловке были два ремонтных предприятия, работники которых ездили ремонтировать ТЭС по всему СССР. В основной массе люди стремятся даже не в Россию, а обратно в СССР образца восьмидесятых. Они не понимают, что в Украине наша ТЭС востребована, а России дешевле выработать энергию на Кузбассе и перебросить сюда, чем добывать уголь и держать здесь станцию. В Ростовской области (а это российская часть того же Донбасского кряжа) не осталось ни одной работающей шахты. Все закрыты, маломощные электростанции переведены на газ. Хотя всю жизнь в Новошахтинске, Шахтах, Миллерове – все было угольное. Когда ополченцы проводили у нас референдум, людей пришло много, но не 95%, как писали в ЛНР, а 50–60%. Так и есть: примерно половина людей поддерживают Россию, а половина – Украину. Я говорил с молодыми парнями, местными ополченцами. Спрашиваю: а за что вы выступаете? Они говорят: мы национализируем ТЭС. Хорошо, а дальше? Будем электроэнергию раздавать. А где вы деньги возьмете на закупку угля и зарплаты? Мы и шахты национализируем, и наступит коммунизм… Ну, что тут скажешь?
– Получается, вы руководили городом и при Украине, и при сепаратистах, и теперь…
– Свою позицию я считаю правильной. Была одна власть, пришла другая, а город как жил, так и живет. Нормально живет – по крайней мере, никто, как в Луганске, в очередях за водой не стоял. И отопление больше чем на три дня не отключали. Хорошо мы делали, плохо ли – это пусть оценят историки. Только вряд ли они напишут, как у нас электрики ездили по минному полю. С Луганской ТЭС идут три высоковольтные линии, в том числе снабжающие электричеством областной центр. Первый раз их порвало еще в августе, восстанавливали в октябре. Для этого военные разминировали на поле “дорожку” шириной в 20 метров, ни шагу ни влево ни вправо, только чтобы машину можно было подогнать. Сейчас две линии из трех снова перебиты при обстрелах. Карт минных полей нет, их минировали все кому не лень.
На линии огня
Поздний вечер в больнице, в том крыле, которое заняли под военный госпиталь медики “Айдара”. Мы готовим ужин, вместе с Андреем Черемским, гражданским врачом-анестезиологом из областной больницы Харькова. Время от времени Андрей берет отпуск и приезжает в счастьинскую больницу как волонтер. Здесь нужны хирурги и другие специалисты, которых в Счастье нет. “Своего анестезиолога тоже пока нет, – вздыхает Андрей. – Была местная женщина-врач, но сбежала летом. Ее муж вступил в ополчение, стоял на блокпосту рядом с мостом, погиб в перестрелке, когда айдаровцы брали город. А она убежала”.
В чернильной темноте за окнами, слышна далекая очередь. Где-то на блокпосту, на мосту через Северский Донец, работает крупнокалиберный пулемет.
– Опять по ежикам стреляют, – на кухню заглядывает Влад Зборовский, замначмеда “Айдара”. – Когда стоишь на блокпосту, да еще в темноте, к середине ночи начинает съезжать крыша. Палишь по любому шороху, по любой тени. А, нет, – он прислушивается. – Слышите, ответка?
Вот эта пулеметная очередь, которая слышна слабее и как бы издалека, – это “по нам”. Гулко бабахает танк. Как эхо, ему отвечает танк с другой стороны. Мы молчим и ждем. Все затихает.
Через полчаса лампочка у нас над головами мигает и гаснет. Мы с Андреем зажигаем в холле свечи. Свечной запас хранится в шкафу, больница вместе со всем городом не впервые остается без света.
Начмед “Айдара”, матерясь, разматывает по коридору кабели и тянет провод в окно – у военных медиков есть бензиновый генератор для экстренных случаев. Мне говорят, что на станции горит трансформатор.
“Давайте немного помолчим и послушаем рацию”, – предлагает Влад. Медики собираются в холле. Потрескивают свечи. Хрипит рация – будничные переговоры. Похоже, по станции не стреляли, трансформатор вспыхнул не из-за попадания. Мы с Андреем поднимаемся на второй этаж, чтобы посмотреть из окна на ТЭС. Мы молчим. Внизу, в темноте, напряженно молчит вместе с нами город Счастье.
Дарья Костенко SVOBODA.ORG
Leave a Reply