Мало что раздражает так, как раболепие и трусость, ставшие чуть ли не единственным ответом на множащиеся запреты. Покорным мычанием отвечают кинематографисты на идиотскую лингвистическую цензуру, издатели, повинуясь ханжескому помешательству Госдумы, запаковывают книги в целлофан, а инициатива политического бойкота петербургской биеннале современного искусства “Манифеста” провалилась: даже оппозиционные художники согласились участвовать в выставке, финансирующейся из бюджета государства, против которого они выступают.
В дни “Манифесты” в Петербурге продолжалось следствие по уголовному делу, возбужденному против самого интересного из работающих в этом городе актуальных художников – Петра Павленского. В феврале вместе с единомышленниками Петр устроил на Малом Конюшенном мосту напротив храма Спаса-на-Крови перформанс “Свобода!”. Его участники реконструировали фрагмент Майдана: подожгли несколько покрышек, развернули флаги Украины и черные знамена, напоминая прохожим о восстании в центре Киева. Павленского задержали, обвинили в вандализме, и теперь ему угрожает очередная психиатрическая экспертиза, проходить которую он отказывается. Беседы художника со следователем, которые Павленский записал, превратились в трехактную пьесу: она опубликована и готова к театральной постановке.
ПАВЛЕНСКИЙ: Во всех акциях, которые я проводил, не было ни одной жертвы, только я сам, если это слово здесь вообще употребимо.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: А поджог покрышек на архитектурном сооружении? Давайте признаемся, что Малый Конюшенный мост – это архитектурное сооружение, я понимаю, была бы это улица.
ПАВЛЕНСКИЙ: Брусчатка состоит из гранита, а гранит – огнеупорный материал, не дерево, не деревянный мост. Если бы это было в парке, может, деревья бы вспыхнули, а так это гранит, камень.
СЛЕДОВАТЕЛЬ: Дело здесь не в ущербе, дело в самом осквернении. Это то же самое, что сесть на Мавзолей и насрать.
ПАВЛЕНСКИЙ: А что мы подразумеваем под словом “осквернение”? Осквернение – это нарушение чего-то. Нарушается порядок отношения между двумя обществами, российским и украинским.
Разговор художника с представителем репрессивного государства интересен тем, что Павленский, в отличие от многих своих коллег, не готов отступать ни на миллиметр. И его уверенность в своих силах приносит феноменальный результат: в репрессивной машине, не привыкшей сталкиваться с сопротивлением, перегорают детали, шестерни перестают вращаться.
В разговоре с Петром Павленским, записанном перед очередным заседанием суда по его делу, мы не раз возвращались к урону, который можно нанести этому механическому монстру.
– Каким-то чудесным образом вы до сих пор на свободе. Кажется, что после первой акции должны были арестовать, после второй акции точно, но уж когда на Красной площади, то просто обязаны. Но вы пока на свободе. Чем вы это объясняете? И на самом ли деле все так безоблачно?
– Эта власть держится на страхе, на некоей призрачной угрозе, которая постоянно нависает, но на самом деле она, как правило, не осуществляется. По крайней мере, это доказывает мой опыт. Люди управляются не за счет конкретных репрессий, а за счет символических действий. Вот как с “Болотным делом”: берется какая-то группа, чтобы поддерживать этот страх, а дальше само общество регулирует себя этим страхом.
– Там, похоже, были выбраны случайные люди, для того чтобы возникла угроза репрессий для разных социальных страт.
– Это и есть экономика карательной власти. Для чего тысячные репрессии, если люди могут быть сами себе полицейскими, судьями, следователями и прокурорами? В бюрократической системе секретарь, дорвавшийся до власти, строит сегрегационную стену. Она в принципе призрачная, но это бесконечная сегрегация между некоей нормой и некоей патологией. Это видно, когда после моих акций поднимается вопрос, нормален я или не нормален. Было много психиатрических освидетельствований, судебно-психиатрических экспертиз. Для чего это все? Чтобы утвердить, материализовать сегрегацию, чтобы отделить искусство как бы нормальное от патологии. На это указывает высказывание Мединского: когда его спросили про акцию на Красной площади, он просто отправил интересующихся подобным искусством в музей медицины и психиатрии. В этом отчетливо слышны отголоски 1937 года в Мюнхене: дегенеративное искусство и истинно арийское искусство, два музея. Говорят, что фашизм проиграл войну, но выиграл мировой порядок. Сегодня все эти штампы используются так же активно, хотя и работают более призрачно.
– Сколько уже проверок психического здоровья вы прошли?
– Было уже три психиатрических освидетельствования, начиная с первой акции. По “Фиксации” они не ограничились освидетельствованием, а провели в рамках расследования дела судебно-психиатрическую экспертизу. Интересно было почитать их выводы: психиатры объяснили все акции склонностью к сверхценным образованиям с идеями реформаторства. Что уже рассматривается как отклонение, но еще не является достаточным поводом для госпитализации. Со второго разговора следователь стал настойчиво предлагать согласиться на очередную судебно-психиатрическую экспертизу, однако на вторую я уже не был согласен. Одной достаточно. И тогда он стал угрожать помещением в стационар, чтобы каким-то образом управлять ситуацией. Это как раз тема страха, тема призрачных фобий. Очевидный способ манипуляции. Я выбираю для себя не поддаваться. Я соглашаюсь, если вижу, что могу из этого что-то взять, как-то вовлечь этот процесс в искусство, а где-то, наоборот, нужно идти на отказ. В данном случае я иду на отказ, не даю никаких показаний, добровольно ни на какие действия не соглашаюсь и смотрю, что они вообще в состоянии предпринять. При этом, поскольку следователь в каждом разговоре настаивал, что он очень хочет зафиксировать все, о чем мы говорим, я подумал, что в каком-то роде я способствую исполнению его желания, хотя бы и косвенно. Естественно, я документирую происходящее. Только это зафиксировано не в протокольной форме, удобной для бюрократов, а в той форме, которая ближе к действительности, в форме диалога, демонстрирующего столкновение между двумя способами мышления. В тех разговорах, которые мне удалось записать, это отчетливо читается: то, что говорю я, и то, что говорит он, – я в этом вижу два противоборствующих мышления, которые на самом деле никогда не смогут договориться. Голосом следователя говорит государство, а голос государства: слушай, повторяй, подчиняйся. В этой ситуации я представляю сторону искусства, а голос искусства: говори, опровергай, сопротивляйся. Этот конфликт будет продолжаться бесконечно, и я не думаю, что найдется какой-то выход, потому что так или иначе кто-то устраняется, кто-то берет новые роли, и я думаю, что этот конфликт перманентен.
– Стало быть, вы не отказываетесь с ним разговаривать, но отказываетесь давать показания, подписывать протокол?
– Да. Задача искусства – это разрушение, дискредитация, расшатывание декорации, за которой скрывается административный оскал власти. Нужно заставлять работать эти аппараты на цели искусства, на опровержение нарратива власти. Иногда это удается сделать, действуя каким-то спланированным способом, а иногда помогает стечение обстоятельств. Так было с уголовным делом по “Фиксации”, когда перед возбуждением дела прокурор или следователь, который возбуждал дело, поставил подпись, и его подпись – это точный пластический аналог акции “Туша”, где я говорил о репрессивной законодательной системе. Вот эта законодательная система сама же свои знаки и обнаруживает. После возбуждения этого дела мне приходило много писем: уезжай, нужно спасаться, но тогда я бы просто подчинился этому страху, этой провокации со стороны власти. Этого нельзя было делать, потому что в этом случае я как раз становлюсь объектом, а они с помощью каких-то бумаг мною управляют. А эта подпись втянула их в этот нарратив, который я выстраиваю акциями. Их бумага стала частью моего повествования, а не я – частью их процесса по перераспределению людей и бумаг. Иногда бывают какие-то удачи, которые надо просто увидеть. Иногда нужно что-то делать самому. В данном случае я решил, что достаточно записать разговоры и посмотреть, что они собой представляют. Во всех этих разговорах есть одна простая линия: отказываться давать показания и выводить разговор в необходимый контекст. Это втягивает следователя, он начинает рассуждать об искусстве, сам выдумывает какие-то акции. Получается, он все равно работает на цели искусства, он начинает продуцировать текст, становится второй стороной в подтверждении этого конфликта. Он полностью раскрывает суть этого противоречия.
– Сам допрос превращается в перформанс…
– Он становится произведением, может быть, текстовым произведением, но все равно с этого что-то получает сторона искусства. Я остаюсь собой и не превращаюсь в жертву бюрократического процесса. В этом и есть цель искусства – поменять точку такого восприятия. Задача – поменять ее в сегодняшней действительности, когда страна превращается в полицейское государство. Тут нужно или действительно уезжать, или просто по-другому воспринимать административные и уголовные дела, которыми всегда так пугают. Воспринимать их не как какую-то проблему, от которой надо бежать и прятаться, а как начало процесса по утверждению границ и форм политического искусства. Когда ты начинаешь так относиться, нет страха по отношению к этим аппаратам, ты просто ищешь, как их использовать в своих целях. Тогда начинают происходить интересные вещи с самими аппаратами, иногда создается впечатление, что они начинают опасаться тебя. За нами постоянно следят. Когда какие-то официальные мероприятия в городе, наружное наблюдение становится очевидным: в мае я вижу тех же людей, которые следили за нами в марте. В эти дни под окнами по 12 часов в сутки стоит машина, которая занимается прослушкой, обычно в 11 утра приезжает и в 12 вечера уезжает. Она выглядит как полицейский микроавтобус, только без синих полосок, белая.
– Удавалось им срывать какие-то акции?
– Было одно действие запланировано в марте, тогда вся слежка проявилась, потому что там минута в минуту подъехали автобусы, оперативники с видеокамерами. Тогда мы поняли, что и слушают, и читают, и смотрят. В некоторой степени это усложняет работу, но мы тоже будем более изощренны. Работать будет сложнее, но работать все равно можно.
– Я вспоминаю финал романа Набокова “Приглашение на казнь”, когда узник усилием воли разрушает тюрьму, и выясняется, что все тюремщики картонные, а стен нет. То же самое и вы сейчас делаете.
– Да, безусловно. Это и есть акции, которые делались с индивидуальным телом, это были акции о повседневной тюрьме. Четвертая акция была о свободе, но освобождение – это то, без чего разговор о тюремной обыденности делается попросту невозможным.
– Для вас это метафора или вы себя чувствуете узником, пленником, жертвой?
– Это метафора нашего существования, безусловно. Тюрьма – это метафора, но при этом и действительность. Об этом Артур Жмиевски делал ремейк “Стэнфордского эксперимента”. 20 человек, если распределить пространство, начнут выполнять роли тюремщиков и заключенных.
– Некоторые левые художники, близкие вам по духу (Олег Воротников из группы “Война”, Авдей Тер-Оганьян), встали на сторону власти в вопросе об аннексии Крыма. На чьей вы стороне?
– Я не поддерживаю ни в каком виде агрессию России. Но в большей степени я не поддерживаю даже не агрессию государства как силовой структуры, а общественную поддержку этой агрессии.
– То есть массовую истерию.
– Да, массовую истерию. Государство – аппарат насилия, там геополитические, экономические, военно-стратегические интересы, это все ясно. Но общество в этой ситуации проявило себя как абсолютно шизофреническое.
– Вот кого следует отправить на психиатрическую экспертизу – российское общество.
– Поскольку мы упоминаем психиатрию, пусть она послужит зеркалом для всех. Люди боролись против режима, люди выходили на улицы. Этот режим продолжает подчинять их себе, но какая-то часть людей, находящихся под негласной властью этого режима, нашла в себе силы инициировать освободительное восстание и добилась результата. А теперь общество, которое не добилось результата, начинает желать этого режима своему соседу. Это странная ситуация: если ты любишь режим, и тогда ты его желаешь всем, тогда оправданный патриотизм, у нас все замечательно, мы всех хотим подчинить нашему счастью, со всеми хотим им поделиться. Но ведь люди говорят: у нас зло, и вы должны быть тоже втянуты в наше зло, вы должны страдать так же, как мы. Мне плохо, давайте всем будет плохо. Как раз в этом есть настоящее зло.
– Удивительно, что левые художники включились в эту кампанию на стороне шизофренического общества. У вас есть этому объяснение?
– Относительно “Войны”, мне кажется, это могло быть сделано из-за того, что они находятся в Европе. Находясь в Европе и поддерживая всеобщий европейский протест против России, они попросту становятся частью истеблишмента. И они идут против. Им нужно на чем-то строить идеологическое противостояние. С другой стороны, мы сейчас об этом говорим, значит, их заявление все равно имеет определенный резонанс. Это первое. А второе: они так или иначе солидарны с НБП, этим заявлением они поддержали позицию Лимонова. Авдей Тер-Оганьян, по-моему, всегда был верен идеям сталинского большевизма. Поэтому относительно Авдея это все очень логично. Ведь то, что сделал Путин, целиком находится в области имперского мышления, то есть это показывает, что да, Россия – до сих пор империя, она продолжается, она существует. Была царская империя, потом большевистская империя, сейчас путинская. Те, у кого доминирует имперский шовинизм, чувствуют удовлетворение. И все бы хорошо, кроме того, что люди сами выступали против этого режима.
– Даже были его жертвами: им приходилось скрываться, эмигрировать, а активисты “Войны” сидели в тюрьме.
– Безусловно. Они, получается, пожелали Крыму того же самого. Сейчас режиссер Сенцов обвиняется в терроризме. С таким обвинением – это 13, даже до 20 лет тюрьмы со всеми вытекающими последствиями.
– У вас ведь общий адвокат с Сенцовым?
– Да. Это первые ласточки проникновения этого режима. Туда поехали эфэсбэшники, нужно сразу найти виноватых – вот результаты. Получается, что люди, которые поддержали захват Крыма, должны выступать против Сенцова, за тех, кто его арестовал.
– Мы начали разговор с дегенеративного и официального искусства в Германии 1930-х годов. Вот сейчас мы в Петербурге 2014 года, и здесь проходит биеннале современного искусства “Манифеста”. Это сюжет, отчасти связанный с Украиной, потому что была большая кампания за отмену выставки, даже было предложение, которое мне кажется самым верным, о переносе ее в Киев, на Майдан. Вы ходили на “Манифесту”?
– Не ходил, не пойду и постараюсь говорить о ней как можно меньше. Единственное, что можно сказать с определенностью: это самое настоящее политическое проституирование, осуществляемое руками и посредством искусства. Проституированием становится общее высказывание, которое находится в связи с политическим контекстом.
– Вы имеете в виду согласие художников выставляться в России?
– Даже не это, многих уже и в живых нет. Именно сама “Манифеста”, позиция ее европейской администрации и ее общее высказывание. Это проституирование потому, что это вопрос заказа, вопрос денег. Проститутка ищет заказчика: у кого больше денег, тот более желанный заказчик. В данном случае они не просто не хотели идти на конфликт, они даже не хотели хоть немного продвинуться к тому, чтобы оправдать существование искусства в действительности. Они в принципе оправдали это друг для друга банальным распилом бабла. С одной стороны, режим захватывает соседние территории, с другой стороны, здесь у нас прекрасные фестивали проходят. И общее высказывание замалчивает все это, уходит от каких-либо вопросов, уходит в то, чтобы создать декорацию. Это прекрасная масштабная дорогостоящая декорация, оформление этого режима. А оформительское искусство – это единственное искусство, которое можно противопоставить политическому искусству. Оно оформляет интерьер, институцию, режим или субкультуру, работает на заказчика, а это как раз и есть проституция: деньги начинают решать, идет оформление, создается декорация. Искусство, которое противостоит этому, стремится тем или иным способом разрушить декорацию, нарушить нарратив власти.
– Сторонники проведения “Манифесты” в России говорят, что она отодвигает культурную изоляцию страны, идет наперекор тенденциями в культурной политике, всем этим бредовым инициативам Мединского и, таким образом, становится отчасти антигосударственной.
– Такая точка зрения, скорее всего, высказана кем-то из организаторов “Манифесты”. Как нам известно, в любом случае идет вялотекущее закручивание гаек. А так создается ощущение, что в принципе это такой процесс, в котором всё в порядке вещей. С одной стороны, масштабные выставки, с другой стороны, войны объявляются. Чем отличается пропаганда от искусства? Цели пропаганды – это очевидное и немедленное удовлетворение интересов государства. Интересы российского государства не удовлетворены? Еще как удовлетворены. Прекрасная, красивая, масштабная выставка, которая только показывает, какое у нас хорошее искусство, как Европа стремится сюда. Получается такой “россияцентризм”. А настоящее искусство, настоящий фестиваль, который уже состоялся, – это Майдан. Почему в акции “Свобода” была доступными средствами произведена такая реконструкция Майдана? Потому что Майдан – это была наиболее интенсивная форма политического искусства. Я был в Киеве в декабре и понял, что это не просто восстание, это не просто беспорядки, а это выстроилось как масштабное высказывание. Люди боролись за свое освобождение и в процессе этого преобразовывали смысловое и предметное пространство, наполняли его новыми формами. Это и есть интенсивность и масштаб искусства, которое достигло определенных целей. Оно находится в той же логике, что и акции “Войны”, акции Pussy Riot, акции того же Тер-Оганьяна.
– Когда революция кончилась, Майдан стал похож на произведение группы художников, инсталляцию, которую можно взять и, ничего не меняя, перенести в Кассель, в парк “Документы”.
– Да, но в Касселе это должно было бы стать нарушением государственного порядка. Иначе это была бы только оболочка. Искусство – это всегда борьба за воплощение форм свободной мысли, это бесконечные освободительные практики и их воплощение. Они могут реализовываться одним человеком, когда идет разговор об индивидуальном и социальном теле. Майдан – гипермасштабное высказывание, но цели те же. Тут это делает один человек, а там – тысячи. Это очень интересный вопрос, и говорить нужно об этом, об искусстве в контексте Майдана, а не об оформительски-декоративно-проституирующем искусстве “Манифесты”. Как это можно сопоставить вообще?
– Я не устаю повторять, что главное чувство, которое овладело российским обществом, – это трусость. Интеллектуальная трусость, физическая трусость, политическая трусость. Это поражает по контрасту с Украиной, где феноменальная отвага присутствует даже в обывательских кругах.
– И дальше начинается бесконечное оправдывание собственной трусости. В зависимости от степени интеллектуального багажа и опыта начинается изощренность оправдательных тактик, технологий. Конечно, в этом смысле это более уродливая часть системы, в которой мы находимся.
– На фестивале “Кинотавр” Сокуров что-то очень уклончивое сказал, что нужно освободить политзаключенных, даже не назвав Сенцова по имени, и ни один человек не выступил, не поддержал его. Это поразительно.
– С одной стороны, это дело каждого, с другой стороны, на этом держится система. Вот это и показывает, на чьей ты стороне. Если ты где-то позволил себе соучастие, ты содействуешь власти, мусорам, следователям, содействуешь тем, кто пытает. Получается, что мы идем к бесконечной шизофрении, где люди, с одной стороны, как бы поддерживают, а с другой стороны, как бы с чем-то борются. Говорят: мы против пыток, а с другой стороны, поддерживают эти пытки. Бесконечный раскол внутренний. Майдан, украинское общество поставили большой вопрос перед Россией, потому что там не какие-то интеллектуалы, а всевозможные слои создают мощнейший прецедент искусства. С другой стороны, они показали, что могут объединиться, самоорганизоваться… Они доказали, что люди еще очень много чего могут.
Дмитрий Волчек SVOBODA.ORG
Leave a Reply