——————-
В декабре 1987 года на черном рынке американский доллар шел один к четырем, канадский – один к трем.
– Знаешь, сколько у них здесь стоит килограмм картошки? Два доллара, – сказала вернувшись из похода в ближайший гроссери, моя жена.
– Восемь рублей, – подумал я. – Нужно искать какую-нибудь работу. А где ее искать русскоязычному эмигранту, который приехал только вчера. На Брайтоне.
На Брайтоне, первый магазин, в который я зашел, назывался ‘Golden Label’
В магазине было пусто. Только восточного вида мужик в семейных трусах в горошек, в грязном, испачканном кровью белом халате без пуговиц и черных резиновых сапогах, тащил за ногу в подвал голую замороженную тушу барана. На голову барана был надет черный мешок. Я затрепетал от сюрреалистической картины и грешный мой язык, заплетаясь произнес выученную вчера вечером английскую фразу:
‘ Хелло, май нейм ис Вова Рабинович. Я приехал из USSR. Я есть политический эмигрант. Я имею быть ищущим (в настоящем, блядь, прошедшем времени) работу’
– У тебя driver licence есть? – спросил восточный мужик по-руссски.
– Что это такое? – поинтересовался я.
– Права имеешь?
– В Советском Союзе мы были лишены гражданских прав…
– Здесь это никого не ебет, – перебил он меня. – У тебя есть нью-йоркское водительское удостоверение?
– Пока нет, сказал я, но скоро будет.
– Вот, когда будет, тогда и приходи. Оставь свой телефон на всякий случай.
Следующим был зоомагазин. Я пошел вдоль рядов аквариумов и сразу, глазом опытного аквариумиста, заметил, что рыба в аквариумах мелкая и некрасивая. Так бывает, когда молодь держат только на сухом корме и скрещивают особей из одного помета. Аквариумы переполненны, их редко убирают и в потоках аэрационного воздуха, слишком мощного, кружат рыбьи трупики.
Откуда-то из-за аквариумов, улыбаясь вышла небесной красоты азиатка.
– Я Вова Рабинович, – начал я с ходу по-русски, – приехал из Советского Союза. Имею двадцатилетний опыт разведения и содержания аквариумных рыб: живородящих и икромечущих, малавийцев и лабиринтовых. Владею техникой нереста аквариумной щучки и стеклянного рачка…
– Sorry, сказала она, – I don’t speak Russian.
Я осекся.
– Little fish, – сказал я и по глухонемому показал на аквариумы. Она, как в ритуальном восточном танце, развела руками.
– Ну, и хуй с вами, – сказал я. – У вас вон рыбья чумка в большом аквариуме. Скоро вся рыба передохнет.
Следующей была пиццерия, где я рекомендовался в качестве разносчика пиццы. Для переговоров со мной из кухни вызвали студента колледжа, который изучал русский в качестве иностранного. Студент перевел, что сказал хозяин албанец.
– Мы не берем на работу людей с бородой. Если ты хочешь работать у нас, бороду нужно сбрить.
Что, вы хотите, чтобы я ради вашей сраной пиццы снял бороду. Да я в тюрьме не позволял бороду стричь. Мне попкарь за это голову машинкой разбил.
Вова, тебя ведь предупреждали, что одно из главных зол капитализма это безработица.
Мне вспомнилось, как в Первомайском военкомате, куда мы пришли всей семьей подписывать обходной на выезд, прыщавая молодуха в звании прапорщика, уродина, белая вошь, кричала моей молодой красивой жене:
– Куда ты едешь! Ты что не знаешь, что это за люди. Они тебя там сдадут в публичный дом….
Булка хлеба в магазине стоит два доллара. Суки, твари, империалисты и эмпириокритицисты. Нет такой подлости на которую бы не пошел капиталист для получения дополнительного дохода.
Булка хлеба, комок ваты – восемь рублей. Да я булку Бородинского в Минске брал за 20 копеек.
Завтра пойду и убью старуху процентщицу.
Назавтра в квартире, которую я снял в полуподвальном помещении на углу Y и Coney Island, раздался звонок.
– Ты ищешь работу? – спросил телефонный голос .
– Да.
– Где ты живешь?
Я назвал свой адрес.
– Это не далеко. На Coney Island между V и W найдешь лот, где продаются юзанные машины. Спросишь Бориса. Когда тебя ждать?
– Прямо сейчас! – крикнул я в телефонную трубку.
Борис оказался крупным, бровастым средних лет мужчиной, похожим на молодого Брежнева.
– Как тебя зовут? – спросил он, не протягивая руки в ответ на мое приветствие.
– Чем ты занимался там? – oн показал туловищем в сторону аэропорта Кеннеди.
– Преподаватель истории и обществоведения в средней школе, – желая произвести хорошее впечатление, сказал я.
– O, ты учил детей истории. Тогда скажи, когда это все у русских началось?
– Что, революция?
– Назовем это революция. Какая разница.
– 25 октября 1917 года.
– Да, ты так думаешь. Он посмотрел на меня сочувственно. – У меня для тебя нет работы историка. Что ты умеешь кроме революции? Ты говоришь по-английски?
– Пока нет?
– А мыть ты умеешь?
– Что мыть?
– Все. Туалет мыть ты умеешь?
– Извините, – сказал я, – но парашу я мыть не буду.
– Ну, вот еще один, который не будет мыть парашу, – сказал он кому-то невидимому. – А машины, машины ты мыть будешь?
– Машины буду.
– Так я тебе скажу, что парашу мыть легче, чем машины.
Я промолчал.
Бизнес у Бориса был небольшой. В среднем на площадке для продажи стояло 10-15 машин. Кроме меня работали: американец-сейлсмен и черный с Ямайки – механик.
Моей обязанностью было мыть эти два десятка машин . Пользоваться шлангом мне было запрещено.
‘Струя из шланга царапает полировку машины.’
Главными моими инструментами была тряпка и ведро с теплой водой, в которую я добавлял специальной мыльной жидкости.
Машины продавались – одна-две в неделю. Борис с сейлсменом пригоняли новые с аукционов из Нью- Джерси и Пенсильвании. В новых машинах я должен был, сразу же, особым скребком, убирать все стикеры, которые содержали информацию о том, откуда пришла машина, за сколько была куплена и т.д. Я тщательно вычищал пылесосом салон и особой ядовитой жидкостью обмывал колеса. Эта жидкость снимала верхний слой резины и колеса выглядели как новые. Для работы мне выдали что-то вроде полукомплекта химической и радиационной защиты: резиновый передник, резиновые бахилы и резиновые перчатки. Была зима, на улице было холодно и что бы согреться я наливал в ведро воду погорячее. После мойки от машин шел пар. Получалось красиво.
Приходили клиенты. В основном это были бруклинские черные. Они залезали в машину всей ….. многочисленной черной межпухой, включали радио, жрали макдоналдс, курили траву. После них я должен был вычищать и вымывать машину заново. В, общем, работы мне хватало. Занят я был 9-10 часов в день. Борис платил мне 3.75 в час.
Вечерами, когда сейлсмен и механик уходили, он звал меня в офис, включал кофейную машину, мы пили кофе и беседовали. Моя жизнь была ему совершенно не интересна, но о своей он любил рассказывать много и подробно. Я был благодарным слушателем за 3.75 в час.
Он был родом из Ташкента, но не из тех, азиатского типа евреев, которых называют ‘бухарские’. Его родители во время войны бежали из Беларуси в Среднюю Азию в Ташкент и там остались.
Узбеки, – говорил Борис, – самые большие в мире антисемиты. Это же мусульмане. Вот они улыбаются тебе в лицо, а вот ты повернулся к ним спиной и они втыкают нож.
Мой папа был сапожным закройщиком. В эвакуацию мои родители взяли с собой сапожную швейную машинку. Это нас спасло от голода. Папа кроил голенища по ночам, а мы с братом крутили машинку. Потом, когда папа заработал немного денег, мы купили ему ножной привод. Мама устроилась работать в пекарню, а старшая сестра работала в военном госпитале медсестрой. Там иногда можно было взять кое-какие лекарства. Местные за лекарства хорошо платили. Так, к концу войны, мои родители уже купили в Ташкенте свой дом. Наша семья была из Будо-Кошелева. В сорок четвертом году, когда освободили Беларусию, папа поехал посмотреть, что там стало. Всех евреев убили, в нашем доме жили чужие люди, они не хотели уходить. Все наше имущество растащили соседи, а когда папа стал просить, что бы ему вернули хотя бы что-нибудь из посуды, его чуть не убили. В Беларусь мои родители не захотели в возвращаться.
В 77 году мы решили уехать по израильской визе навсегда. Из Средней Азии тогда это можно было сделать легко, за взятку. У нас было кое-какое имущество, мы его продали, но взять с собой нам позволяли только 300 долларов на каждого. Нам посоветовали купить бриллианты. Ты знаешь, что такое бриллианты. Все: дом, две машины, нажитое семьей за много лет имущество – это несколько камешков. Перед таможней я уговорил свою дочь, ей было тогда 12, лет эти камeшки проглотить. Всей семьей мы ходили за ней вот так: он сложил руки жменей. И все-таки перед самой Веной ночью в поезде она умудрилась сходить в туалет. Здесь в Америке пришлось начинать все с нуля. Ты знаешь чем мы с женой занимались, когда приехали в NY, убирали квартиры богатых евреев в Боро-Парке. И я не отказывался, как ты, мыть туалеты. Да, Вова Рабинович – учитель революции, каждый эмигрант должен сьесть свою ложку говна.
Однажды на площадку притащили белый лимузин.
– Это не мое, – сказал Боря. Это один израильтянин попросил поставить. Я не могу ему отказать. Этот лимузин мыть не нужно.
На другой день появился и сам хозяин лимузина. Это был молодой, щеголеватый, заносчивый штымп. По-русски он говорил с тем чудовищным акцентом, который изображают антисемиты, когда рассказывают анекдоты про Абрама и Сару. Между нами сразу возникла неприязнь.
На первую зарплату я купил себе walkman – кассетный плеер с радиоприемником. В NY около 30 радиостанций, которые работают на УКВ. После скудного минского эфира я купался в море музыки и английского языка. Чтобы walman не мешал мне работать, я крепил его за спиной на поясе. В тот день, когда под новый альбом Shade я мыл последнюю машину, израильтянин подошел ко мне сзади и выдернул из плеера штеккер наушников. Я обернулся.
– Что слушаешь? – спросил он так, что я похолодел от ненависти.
– Музыку
– У тебя что, праздник?
– У меня всегда праздник, сказал я только для того, чтобы что-нибудь говорить, потому что когда говоришь злость расходуется в словах.
– Человек у которого в голове всегда праздник – мишугене. Почему ты не моешь мою машину – он указал на лимузин.
– Не хочу, – сказал я.
– Не хо-чи-ишь – произнес он так, что меня опять захлестнуло. – Блядь, что со мной творится, – подумал я, – это же антисемитизм.
– Иди и вымой как следует эту машину, – пропел он и несильно толкнул меня в спину.
– А не пойдешь ли ты нахуй, – произнес я, тщательно как логопед, артикулируя каждое слово.
Он ушел в офис и через несколько минут вернулся вместе с Борисом.
– Володя, – сказал Борис смущенно, – сделай, пожалуйста, эту машину.
– OK. No problem – сказал я, взял скребок и счистил с лобового стекла лимузина регистрационный стикер и стикер техосмотра.
Израильтянин, когда увидел это, крикнул мне: ‘You dense motherfucker’.
Я отвесил ему опеуху. Израильтянин завизжал, схватился за щеку и убежал.
– Ну, что ты наделал, – сказал Борис.
– Извините, Боря, не сдержался.
– Хер с ним, сказал Борис.
– Что теперь будет, – спросил я, – он пойдет в полицию?
– Не пойдет, – сказал Борис, – он здесь нелегально, от армии косит. Давай заканчивай и зайди ко мне в офис.
Я домыл последнюю машину, вылил ведро с грязной водой на лимузин и зашел в офис, где сидел Борис.
– Кофе хочешь? – спросил он.
– Да, нет. Домой пойду. Там жена ужин приготовила. Зачем звали?
– Сколько ты у меня уже работаешь?
– Mесяц.
– Засиделся. Поищи себе другую работу. Не обижайся. Понимаешь, у него доля в моем бизнесе. Я не могу его, как ты, послать нахуй. Ты же не будешь работать у меня вечно. Oн на твое место уже нашел черного. Вот так, учитель революции. Каждый эмигрант в Америке должен съесть свою бочку говна.
– Вы же говорили ложку?
– В твоем случае бочку – уже распознав во мне идиота, сказал Борис и протянул руку для прощания.
————————————–
С Вами плохо поступили?
- Федя Рабинович , нет, все правильно. Мой герой не должен был засиживаться в мойщиках. Через 4 мес. он уже крутил баранку такси.
Leave a Reply