НАС НЕ ПРИЗНАЮТ.

Ну как Запад мог признать вас своими, если вы жулики и воры, и это с первого послесоветского дня, в порядке продолжения своих советских привычек? Путин недавно сказал прямо как подросток: «Нас не слушают». Это – о первых лицах свободных стран. Да с какой же стати вас слушать? Жуликов и воров слушает следствие, защита, суд. А Запад от вас просто отстраняется и защищается как может

Замечательную историйку поведал нам господин Билык. В одной из предыдущих передач я привёл пару строк из статьи вошедшего в историю русской литературы професора Шевырёва, издателя журнала «Москвитянин». Шевырёв не любил всё нерусское, то есть, западное, потому что он иначе не мог любить всё родное, то есть, русское, не получалось у него любить родное без нелюбви ко всему чужому. Дело было полтораста лет назад. Англия, писал он, «корыстно присвоила себе все блага существенные житейского мира; утопая сама в богатстве жизни, она хочет опутать весь мир узами своей торговли и промышленности». В связи с этим высказыванием Шевырёва господин Билык рассказал такую историйку. Читаю: «Недавно маленький мальчик, лет двадцяти, не отрываясь от компа, спросил меня: «Почему эти гады везде лезут со своим английским?». А ты придумай первым авиацию, банк, вентилятор, глобус, директор, интернет, инструмент, компьютер, лампу, лазер, меридиан, ноту, орган, парламент, парк, реактор, телефон, транзистор, танк, стандарт, ферму, электромотор, яхту – и назови по-русски», – пишет господин Билык, лишний раз показывая нам, чтО такое невежество, и что именнно оно – в основе такого явления, как оголтелый патриотизм, та любовь к своему, родному, которая не может обходиться без ненависти к другому, к чужому. Когда-то считалось, что эту болезнь можно победить образованием. Оказалось, однако, что это лекарство – не всесильно, не панацея. Во многих случаях болезнь неизлечима.

Письмо из Москвы: «Приходили мои подружки, одна из них социолог, рассказывала, что, судя по опросам, до людей всё-таки начинает доходить связь между ростом цен и Крымом, который теперь наш. На вопрос, купили ли бы они недвижимость в Крыму, отвечают дружно: “Конечно, нет, неизвестно, как там всё повернется”. Другая дама – замечательная, умница, альпинистка и туристка, мы с ней не виделись несколько лет, первым делом спросила: “Ну, что на Украине? Ты туда уже, наверное, ездить не будешь”. Объяснила ей, как могла, что езжу и буду ездить, и что там и как. Вроде поверила. Она говорит: “Я думала, на Украине внутренняя война между украинцами и русскими”. Я спрашиваю: “А как они друг друга различают – украинцы и русские на Украине?” Отвечает: “Ну как, элементарно: все украинцы говорят только по-украински, а все русские – только по-русски. Из-за этого и война началась”. После этого заявления мне захотелось повеситься у неё на глазах. А вам, Анатолий Иванович?», – спрашивает эта впечатлительная москвичка, знающая Украину не понаслышке. Сочувствую ей… Вот так они, эти умницы, альпинистки и туристки – вот так они представляют себе не только Украину, а всё – всё, что не прямо их касается. Так они знают и весь славянский мир, и Штаты. Невольно склоняешься к мысли, что они и зомбоящику верят потому, что очень плохо знают обо всём на свете, ничем как следует не интересуются, чистый лист бумаги, потому так легко и ложится на него всё, что несётся из зомбоящика. Чуть ли не природный неинтерес к миру, а значит и повальная неосведомлённость. Отсюда и доверчивость, готовность проглотить всё, что кидают им в рот, предварительно разжевав на кремлёвской кухне. Люди обыкновенные, одна беда: ничего не хотят знать, ничего не хотят узнавать сознательно, с приложением каких-то усилий, довольствуются тем, что залетает в уши случайно. Иждивенцы. Подавай им жизнь на всём готовом, пусть нищая, лишь бы на всём готовом, в том числе – на готовой умственной пище. Лодыри. «Там, где есть интернет, – замечает Игорь Колесник, – информационная война невозможна. Если индивидуум, имея доступ к всемирной паутине, верит только отечественным СМИ, то он либо кретин, либо предрасположен верить только тому, что ему безальтернативно, безапелляционно впаривают».

Вместо «кретин» мне хочется, Игорь, употребить слово «лентяй», в каком-то смысле оба слова означают одно и то же, не правда ли?

Из Ростова пишет госпожа Самсонова: «Севастопольский таксист, парень лет двадцати пяти, вёз меня в Симферополь. Раньше водил грузовик. Получал пять тысяч гривен. После того, как “перешли в Россию”, стал получать почти в два раза меньше в рублях. А цены сильно подскочили. Бросил грузовик – устроился таксистом. “Денег не больше, но в чистоте”. Обижен. Говорит: “Если б сейчас опять референдум, не пошли бы в Россию”. Спрашиваю, чем думали раньше. Ведь ясно же, что раз жить в России – значит и цены российские, да плюс завоз дорогой. Да плюс разруха – перебои с водой и электричеством. С какой стати Украине теперь за Севастополь и Крым болеть, раз они – чужие? Посмотрел на меня то ли растерянно, то ли зло: “Почему это мы чужие?” Подъезжаем к городу – кивает на придорожные поля и клочки ухоженной земли. “Ну, тут татары. И бузят, и бузят. Ничего, скоро их успокоят. Отправят на родину”. – “На какую родину их отправят?” – “Ну, на их родину. Они ж татары. А то понаехали”. Не знала, Анатолий Иванович, плакать или смеяться. “Да это, – говорю ему, – все, кроме татар, сюда понаехали. Все! И украинцы, и русские – все сюда понаехали. А крымские татары тут столетиями жили. Вот же мы Бахчисарай только что проехали. Татарское название, – говорю. – Означает сад-дворец или дворцовый сад”. Снова посмотрел на меня растерянно. Продолжаю: «Тут было Крымское ханство. Так называлось государство крымских татар. Бахчисарай был столицей этого государства». Молчит. Неужели не знает, кто тут коренной? Или придуривается? Наталья Самсонова».

Не успел я прочитать это письмо, как от госпожи Самсоновой пришло второе. «Извините, Анатолий Иванович, решила продлить удовольствие от писания вам. В Севастополе мне говорили: “Ничего, сейчас, конечно, потерпим немножко. А потом нам Россия всё сделает”. – “Что – всё? ” – “Ну, жилой фонд в порядок приведет, дороги тоже сделает. Ну, всё. Вот медицинские полисы получаем страховые. А в Украине же не было у нас такого. Без денег и не суйся в больницу. А с полисом – другое дело. Совсем другое. А мост построят – так от туристов отбоя не будет”. Ну, что скажешь им? Что у нас в России дороги такие же отвратительные, как в Крыму и в Севастополе, что полисам медицинским грош цена, что ЖКХ на последнем издыхании? Не поверят. Потому что поверить – значит окончательно осознать: обдурили их. Поматросили и бросят. Как Приморье, как Дальний Восток, как Рязанщину и Орловщину и пр., и пр. И туристов не будет. Потому что “не по закону”. Но никто, никто не заикался, что перешли в Россию не по закону. Просто говорят: перешли. И вот в этом «перешли» – действительно всё. Самсонова».

Спасибо за письмо, Наталья. Не знаю, что будет дальше с Крымом. «Не по закону» – это ведь клеймо. Как и как долго он будет существовать с этим клеймом? Такие клейма не остаются без последствий и сами собой не исчезают. И этот таксист… «Почему это мы, – говорит, – чужие?». Как будто ничего не произошло. И одобрительная уверенность, что власть может и должна по своему усмотрению перемещать целые народы…

Раза два я что-то читал на суржике, некоторым это понравилось, просят время от времени давать публике знать о существовании этого языка. Очень не хочется мне признавать его за язык, но он существует, уже есть что-то вроде литературы на нём, она заняла своё место в интернете. Вот, например. «В нас у сімї є такий дядя Юра, шо, починаючи з возраста дето тридцяти літ, взяв собі за принцип раз на п’ять-семь років робить ремонт в хаті і мінять собі модель жени на більш нову. Всього в нього було пять жінок, наскоко я помню, і вони всі були надзвичайно приємними і дуже красивими жінками з правильною дикцією і грамотною мовою. На районі в нас таких не сищеш прoсто, но дядя Юра по роботі багато їзде і привозе їх з інших регіонів. A дядь Юрі дето під шиїсят зараз. І ось вже дето років дванадцять він живе з однією женщіною і не міняє і ремонта не робе. Ну, думаю все, постарів дядя Юра, і вроді як і я не становлюсь моложе. Чото мені якось грусно стало. А коли вже промількнуло в разговорі недавно, шо Юра робе ремонт, а вже прислали фотографію ремонта соответствіно. Красіва, ярка блондінка жизнєутверждающа з сісярами і огромной білой улибкой, дєрзка, з ярко-голубими очима. Не старше тридцяти, та я б даже сказала років двадцять пять. Ну і я тепер сoбi не почуваюсь старой, раз дядя Юра ше молодий».

«Уважаемый Анатолий Иванович, не могли бы вы рассказать нам, вашим слушателям, о воздействии спектакля “Беседы с Сократом” в театре Гончарова в Москве на людей, которым удавалось попасть на него. Этот спектакль шёл там с семьдесят пятого года шестнадцать лет подряд, о чём я только недавно узнал из телевизионной передачи. Главный идеолог Советского Союза Суслов шесть лет лично правил эту пьесу: синим карандашом – то, что автор мог изменить и оставить, а красным – то, что подлежало полному уничтожению, но режиссёр ничего не изменил. Интересно, что на премьере академик Сахаров оказался в третьем ряду между семьями министра внутренних дел и генпрокурора. Олег Колобов». Ну, что я скажу, Олег? Воздействие этого спектакля, как и других подобных, на зрителей было обычным. Мы лишний раз убеждались в том, что знали и так: что Сократу заткнули бы рот и в наше время. Ну, привычно удивлялись, что постановка была разрешена. Вообще, дело обстояло просто: не всё же запрещать, надо что-то и разрешать. Театрам позволялось больше, чем киностудиям: спектакли смотрят тысячи, а кино – миллионы. Лениным ещё было завещано: важнейшим из искусств для нас является кино. В сталинское время, кстати, один учебник истории философии отзывался о Сократе весьма недоброжелательно: мол, этот умник сбивал с толку молодёжь. Не жаловал Сократа и Чаадаев. Греку повезло, что первый русский философ писал о нём в форме просветительски-воспитательного письма к женщине, а то бы порассказал о нём. Во внимание к её половой принадлежности, в духе того времени, тактично отослал её к «Пиру» Платона. Это сочинение – говорю о «Пире» Платона – в России ещё не запрещалось, но я не удивлюсь, если Государственная дума это, наконец, сделает, ведь там, в «Пире» Платона, а не в Госдуме, одобрительно и с большим знанием дела говорится о любви мужчин к мальчикам. Более того, подчёркивается, что эти-то мужи, собственно, и есть настоящие мужчины, отличаются особой храбростью и умом, причём, умом государственным. Сказано категорически, что только такие мужчины обращаются к государственной деятельности. Представляете, госпожа Мизулина: только такие! Вот я её упомянул, госпожу Мизулину, и уже жалею, а вдруг она услышит в моих словах подсказку, и завтра Госдума с её подачи запретит к чёртовой матери этого Платона, этого Сократа, а там, глядишь, и друг друга начнут запрещать, и пойдёт это вниз, по вертикали, и начнётся то, что уже было, – только лбы будут трещать да кости, да автоматы Калашникова.

«Приветствую вас, Анатолий Иванович! – следующее письмо. – В этом отопительном сезоне впервые за всю жизнь я обратил внимание, что мне не жарко из-за нашей котельной. До этого температура регулировалась таким замечательным устройством, как форточка, а в морозные апрельские дни в арсенал термостатов приходилось добавлять аж целое окно. При этом, несмотря на плюс двадцать на улице, мощь отопления была столь же решительно непоколебимой, как и при минус двадцати. Я, конечно, предпринимал попытки использовать имеющиеся на старых ржавых батареях не менее ржавые вентили, но выяснилось, что это небезопасно для жизни, здоровья, а также имущества. И вот нынче, в один прекрасный день, когда температура за сутки поднялась с минус двадцати до минус десяти, я ощутил, что мне не стало нестерпимо жарко. А когда ещё через пару дней за окном стало минус три, я даже почувствовал, что в квартире стало немного холоднее, чем при минус двадцати. И тут меня пронзила мысль: неужели стали регулировать мощность отопления исходя из погодных условий? В это невозможно было поверить. Вот прилёт инопланетян и их выступление по ТВ – это да, восстание из ада чертей, упырей и прочей нечисти – да, это возможно, но чтобы отопление регулировалось в соответствии с температурой на улице?! Ну, нет! Однако, дни шли, а факт оставался незыблемым: что бы ни творилось за окном, в квартире не было жарко. Я вам так скажу: это совершенно невероятно, произошёл слом системы. Уверен, что в самое ближайшее время рухнет путинский режим либо ответственного за создавшуюся ситуацию уберут, посадят и в следующем отопительном сезоне всё вернётся на круги своя. А вы как думаете, какой исход более вероятен?». Спасибо за письмо, дорогой! По-моему, тут уместно говорить о судьбах не режима, а всей русской цивилизации. Вы уловили момент, когда перестала существовать русская цивилизация и на её месте появилась какая-то другая. Мгновенная смена цивилизаций.

Следующее письмо: «Вы утверждаете, что Россия испокон веков – самая содомитская страна в Европе, а я хочу спросить, имеете ли вы в виду и чистую, героическую русскую интеллигенцию (не смейтесь над этими словами). Это не только мой вопрос, но и моих учеников и учениц (они у меня уже взрослые – 11-й класс), с которыми я зачитываюсь Чеховым. Неужели вы скажете, что и к Антону Павловичу относится то, что вы говорите?», – пишет Евгения Григорьевна Снегирёва. Не знаю, благодарить ли эту слушательницу за то, что заставляет меня вспомнить об отношении Чехова к таким делам, которые её до последнего времени не беспокоили. Впрочем, не буду ханжой: вспоминаю с удовольствием. Сам Чехов, как известно, уделял внимание только одному полу, противоположному, но как он относился к людям более разнообразных склонностей, тоже хорошо известно. Если одним словом, Евгения Григорьевна, то – по-человечески относился, и он бы только покачал головой над вашими словами, что лесбиянок вы вешали бы собственными руками. Вот зима одна тысяча восемьсот девяносто третьего года. Приехав в Москву, Чехов становится своеобразным постояльцем сразу трёх гостиниц, две из которых соединены длинными переходами, известными как Пиринеи. Его разнополую компанию называют эскадрой, его, соответственно, – адмиралом. Шампанское льётся рекой, кочуют из гостиницы в гостиницу, из номера в номер, от Танюши Щепкиной-Куперник к Лидочке Яворской. О других здесь не будем, а эти две киевлянки, накувыркавшись с мужской частью команды, принимаются друг за друга. Танюшу, кстати, в эскадре и кличут Кувыроком. Ей девятнадцать лет, она праправнучка самого Щепкина, актриса, также переводит иностранные пьесы, одна из них – «Сафо», надо полагать, и расковала юную русскую литераторшу, да так, что та в эти годы ни о чём не могла писать с таким увлечением, как о лесбийской любви.

В одни глаза я влюблена,
Я упиваюсь их игрою;
Как хороша их глубина!
Но чьи они – я не открою…

Возлюбленной Танюши двадцать три года, она тоже актриса, у неё, кроме Танюши, в этот период четверо мужчин и каких: Чехов, Корш, Потапенко! Между них, правда, затесался какой-то таможенный чиновник. Промелькнул и Левитан, так что всего пять. С мужчинами у девочек было то, что можно назвать любовью-спортом, а вот друг с другом – нечто большее. Переписывались каждый день, и чаще, по-русски и по-французски (основные европейские языки знали, естественно, с детства). «Эта афинская ночь была прекрасна, – пишет Лида Танюше. – Прекрасное не забывается… Я ожидаю наивысшего порока… Моя маленькая Сафо. Немедленно, срочно придите». Киевская Сафо действительно была маленькая: полтора метра. Что же Чехов? «Я прожил две недели в каком-то чаду… Никогда раньше я не чувствовал себя таким свободным. И… девицы, девицы, девицы». Ему тридцать три года, он врач, сообщает тёмному в этих делах Суворину, что все мужчины к сорока годам теряют силу, но сам рассчитывает не разделить эту участь (и не разделил – через пять лет пишет из Ниццы: «Приношу жертвы любви. Теперешняя моя француженка очень милое доброе создание, двадцати двух лет, сложена удивительно». Но это всё пустяки, госпожа Снегирёва. На вашем месте я подчёркивал бы другое в своих педагогических разговорах. Они все были труженики и труженицы. Очень большие труженики и труженицы! Чехов – первый из них, но и Щепкина-Куперник, этот полутораметровый Кувырок, она была просто ломовой лошадью. Чехов любил в ней не только члена своей эскадры, но серьёзного литератора. Это ей адресован его совет: «Если хотите стать настоящей писательницей, изучайте психиатрию». К девятнадцати годам она сделала больше, чем иная нетронутая литературная дама за всю жизнь. Её пьесы ставились в Москве, после неё, прожившей почти восемьдесят лет, осталась гора повестей, рассказов, стихов, она, наконец, перевела почти всего Шекспира, Мольера, Расина. На её счету более шестидесяти переведённых пьес, иные и сейчас идут. Да что там говорить! Как мало кто из писавших этот Кувырок причастен к русским революциям. Её стихотворение о Кровавом воскресенье стало народной песней. От павших твердынь Порт-Артура,

С кровавых Маньчжурских степей,
Калека, солдат истомленный,
К семье возвращался своей.
Но семьи он не находит. В его доме – чужие люди, они рассказывают ему о судьбе жены: «насмерть зарублена шашкой», сына: «был пулею с дерева снят», матери: «избита казацкой нагайкой до ночи едва дожила», брата: «своим офицером убит». Кто пел и слышал эту песню, у того не оставалось сомнений, что царю в России своей смертью не умереть.
Для создателя «Бержерака» она перевела его гимн гасконских гвардейцев.
Дорогу гвардейцам гасконским, мы юга родного сыны, И нашим коронам баронским, и нашим мечам мы верны.
Ростан был так пленён музыкой русского перевода, что читал его вслух на улицах Парижа.

Был момент, когда Танюша Чехову надоела. Все они ему надоедали… Пишет Суворину: «Это талантливая девочка, но… три дня в неделе бывает мне противна». Дело было, кажется, не только в ней: «Геморрой такой, что чертям тошно». Проходит время – и зовёт её к себе в Крым: «Компания здесь есть, мутные источники текут по всем направлениям, есть и бабы – с пьесами и без пьес, но всё же скучно, давит под сердцем, точно съел громадный горшок постных щей. Приезжайте…». Не просто так, кажется, вырвались эти слова: «Давит под сердцем».

В «дни волхвов» – я говорю о тех днях, когда в Москве находиласьсвятыня с Афона под названием «Дары волхвов» – один православный священник, живущий в глубинке, писал: «Из Москвы приходят сообщения, как сводки с поля битвы. Массовость народа, идущего поклониться, настолько огромная, что у храма Христа Спасителя выстраивается многокилометровая очередь. Людей ставят в такие себе барьеры – «скотозагончики» и так, партиями, из загончика в загончик, из стойла в стойло пропускают. Это унизительно во всех смыслах. Но униженные люди, не мыслящие люди не чувствуют унижения, а идут и идут», – закрыть кавычки.

Не совсем обычный священник. Некоторые его единомышленники догадываются, что будет доставлено в Россию на поклонение в следующий раз. Исходят из того, что всяк надеется что-то выпросить у Бога и ничего не дать Ему взамен, тем более – в порядке предоплаты. Лучшая предоплата – праведная жизнь, соблюдение заповедей, а их попробуй – соблюди! На что рассчитывают люди, часами стоящие то к поясу Богородицы, то к дарам волхвов? Среди прочего, на исцеление. На исцеление от чего? Среди прочего – от бесплодия. Вот в связи с этим и всплыло слово «препуций», крайняя плоть. Иудеи и мусульмане её обрезают, чему подвергся и младенец Христос. Прошли столетия, и стало считаться, что Христов препуций сохранился. Лоскуток кожицы раскроили, кажется, на десяток или даже больше частичек, и эти частички, именуемые Священным Препуцием, хранятся в храмах. В духовных семинариях есть такие отличники, что разбуди его среди ночи – и на вопрос, где хранится Священный Препуций, без запинки перечислит: во-первых, в Риме, в Ватикане, в соборе Святого Петра, далее – в Ле-Пюи-ан-Веле, Сантьяго-де-Компостела, Антверпене, Шартре, Хильдесхайме, Шарру, Меце, Конке, Лангре, Фекане. Препуцию поклоняются, совершают крестные ходы. В итальянском поселке Кальката в день Обрезания Господня (среди церковных праздников есть и такой, мне нравится его звучание: Обрезание Господне) проходили (не знаю, проходят ли сейчас) шествия, препуций носили по улицам. «Сильнее способа поругаться, надсмеяться и более того – похулить Христа не придумаешь», – пишет один священник, но это как посмотреть. Сказано ведь, что тело всякого человека есть храм Духа Святого. Правда, наше тело – всё тело, со всеми его потрохами и членами – становится частью Божьего тела только в силу причастия. Ну, вот и ожидают некоторые, что в следующий раз в Россию доставят откуда-нибудь на поклонение Священный Препуций, и опять вне очереди пойдут в Храм Христа Спасителя супруги и подруги министров, генералов, директоров банков и рынков, держателей крупнейших общаков. Другой православный священник мне написал, что сегодня, чтобы оставатся православным, надо стать протестантом – протестанты все эти языческие штуки отвергают.

Читаю: «Призываю, – пишет священник-монах, – к ответственности тех, кто фабрикует все эти и подобные им реликвии. Будьте ответственней и избирательнее. Говорят, даже нашли тазик, в котором Пилат умывал руки. Есть в Европе мощи самих этих волхвов (они, язычники, оказались святыми) в Кёльне, в знаменитом городском соборе, есть даже часть яслей, где лежал Христос в пещере, есть волосы младенца, мощи младенцев от Ирода избиенных». Со всем сочувствием отношусь к этому хорошому человеку. Их горстка, таких верующих, что с печалью, но не с омерзением, ибо оно христианину не подобает, смотрят на торжество язычества… Но справедливости ради не стоит всё-таки забывать, что есть люди, в чьих глазах друг друга стоят и те, что верят в Пилатов тазик, и те, что – в непорочное зачатие. «О! Люди добрые, православные христиане! – это ещё из письма. – Дорогие мои братие и сестры, матери и бабушки! Кто, какой наглый, злокозненный и хитрый враг рода человеческого так подсмеялся над вами, что вы изменили образ поклонения Великому, Невидимому Богу в поклонение нет, уже не мощам!, а лишь сомнительным по происхождению фетиш-вещицам, твари». Не правда ли, кровью сердца написано? Даже чуток обидно, что в глазах атеиста оба поклонения равны. А тот парень – говорю о молодом священнике, написавшем мне, что сегодня, чтобы оставаться православным, надо стать протестантом – ступил на очень тонкий лёд. Ведь следующим логическим шагом видится только такой: чтобы оставаться протестантом, надо стать атеистом.

«Одна ваша слушательница, – следующее письмо, – написала, как далеко до революции в России сегодня, какой у неё огромный, фантастический запас прочности». Этот запас, Анатолий, скажу тебе как профессиональный оберлейтенант, непреодолимый. Многие находятся в мираже советской пропаганды. Им видятся восставший народ, баррикады, оппозиционеры захватывают Останкино, ЦИК, Кремль, короче, почту и телеграф с 3имним. Рабочий тащит пулемёт, сейчас он вступит в бой, висит плакат: “Долой господ, помещиков долой!”. На практике всё контролируют полицейские спецотряды, а сгнившая ещё при Леониде Брежневе армия не высовывается из казарм. Красно-коричневые примитивно вымерли, как динозавры, а Навальный и его фанаты предлагают вариант путинизма с большим хаосом и всплеском психиатрии. Будет та же коррупция, других чиновников он нигде не наберёт. Россия находится в своём нормальном состоянии, африканском. Придут, и уже приходят криминализованные коммерсанты, модели, киллеры, бандиты, оборотни, коррупционеры, балдеющие фанаты и звёзды масскульта, развязные и аморальные продукты времени. Что было диким, стало нормой, будет становиться и далее. Кто сможет, будут бежать, уже бегут. Хаос и криминал, бескультурье и изуверство – вот что в обозримом будущем», – говорится в этом, нам уже привычном, письме. Не верит человек в прогресс. Да, их целая партия, современных русских людей, не верящих в прогресс. Есть и верящие, но как-то робко они верят. Партию из них, пожалуй, не сколотить. А было время, о, было время, когда эти две партии разделялись чётко, резко. Гегель своими сочинениями способствовал их оформлению… Одна партия обожала его за веру в прогресс, а другая за то же страстно не любила. Исписали километры бумаги друг против друга, спорили ночами напролёт. Один кричит, что есть прогресс, иначе зачем жить, другой – нет прогресса, а есть вечное, неизменное, есть любовь, есть вечный предмет любви – красота земли родной, её история, нравы, обычаи, предания родного народа, национальный характер. При этом выпивалось за ночь немеряно, рассвет заставал горячие головы в тарелках со студнем, рядом они лежали: вот голова того, кто за прогресс, вот – того, кто против.

Пишет Укроп Донбасский – такой псевдоним придумал себе человек: «В ответ на очередной пакет санкций со стороны ЕС и США президент России издал указ, согласно которому каждый житель страны должен самостоятельно выколоть себе один глаз. Восемьдесят четыре процента россиян однозначно одобрили новое распоряжение руководства страны. «Не понимаю, как я раньше жила с двумя глазами, это тяжелое и неудобное излишество», – пишет в своей новой колонке на сайте “Костоломской правды” журналистка Ульяна Стойбеда. «Давно пора было избавиться от двуглазости, навязанной нам Западом», – уверен политолог Сергей Мраков. Специалист также отметил, что важная составляющая решения – его предельная демократичность, поскольку каждый россиянин может свободно выбрать, какой именно глаз выколоть – левый или правый».

Автор письма, которое мы обсуждаем, представил нам свой ответ на вечный вопрос: что делать? – ничего, ничего не поделать, в связи с чем мне опять вспомнился бесподобный Василь Васильич Розанов, дореволюционный писатель. Он дразнил читавшую Россию высказываниями, которые не лезли подчас ни в какие ворота, – весело, а иногда и угрюмо, служил своему духу противоречия. Подобных ломак сейчас пруд пруди, а тогда их было раз, два и обчёлся. Он дОжил до большевистского переворота, успел сказать, что Россия слиняла в три дня, и помер. Так вот, однажды он заявил, что ему точно известен ответ на великий русский вопрос: что делать? «Как что делать: если это лето — чистить ягоды и варить варенье; если зима — пить с этим вареньем чай». Не знаю, знаком ли с этим учением слушатель «Свободы», приславший следующее письмо. Читаю: «Что делать. Первое. Свиные ножки ошпарьте крутым кипятком. Сложите в большую кастрюлю, залейте холодной водой так, чтобы она покрыла ножки слоем в два-три сантиметра и на небольшом огне доведите до кипения. Снимите шумовкой пену. Второе. Овощи разрежьте пополам и поджарьте на сухой раскаленной сковороде пять минут. Добавьте их в кастрюлю с ножками и варите на самом малом огне пять часов… Пятое и последнее. Нарежьте холодец на порционные куски и подавайте с хреном и горчицей. Имейте в виду, что от того, как будет нарублено мясо, зависит окончательный вид холодца. Если слишком мелко, то холодец будет очень плотным, почти непрозрачным». Замечательное письмо! В нём есть, как вы заметили, ответ не только на вопрос, что делать, но и кто виноват – кто виноват, если холодец окажется далёким от совершенства. Виноват будет тот, в частности, кто неправильно измельчит мясо.

Полностью статья “Ваши письма. 1 января, 2015” Анатолий Стреляный на SVOBODA.org

RUSSIAN NEW YORK NEWS USA
MANHATTAN BROOKLYN QUEENS THE BRONX NJ