Владимир Абаринов: Максим Горький и Мария Андреева отправились в Америку из французского порта Шербур в апреле 1906 года на борту немецкого трансатлантического лайнера «Кайзер Вильгельм дер Гроссе». В поездке их сопровождал Николай Буренин – большевик-подпольщик, специалист по конспирации и контрабанде оружия. Горький ехал в Америку по поручению большевистского ЦК и лично Ленина. Целью визита была агитация против займов царскому правительству, пропаганда русской революции и, самое главное, сбор средств в партийную кассу. ( ред. По приезде пароходом в США состоялись митинги с участием Горького, переводила которого Андреева, в Нью-Йорке, Бостоне и Филадельфии, при этом на первом же митинге в Нью-Йорке было собрано 1200 долларов.- по материалам wikipedia )
Американские власти все это не смущало. Они равнодушно проигнорировали ноту российского посольства, которое требовало воспретить ему въезд. Встречали буревестника революции с необыкновенным ажиотажем. Пароход еще не успел пришвартоваться, а на его борт уже поднялись журналисты, добравшиеся до судна на катере.
Из ответов Горького на вопросы видно, что он верит – или старается создать впечатление, что верит – в близкую победу революции. Он отрицает возможность постепенной либерализации России – по его мнению, освобождение народа придет только революционным путем. На вопрос, какая судьба уготована царю в случае победы революции, Горький, как сказано в газетной статье, лишь молча пожал плечами. Среди прочего Горького спросили, какого он мнения о премьер-министре царского правительства графе Витте. Витте приезжал в США для мирных переговоров с Японией и произвел очень хорошее впечатление на публику. Но Горький назвал его «мошенником, лишенным интеллектуальной силы и искренности» – так по крайней мере это звучит в обратном переводе с английского.
И еще одна деталь, о которой сообщает в своих воспоминаниях Буренин. По тогдашнему законодательству, въезд в США был запрещен анархистам, поэтому иммиграционные чиновники спросили Горького, не анархист ли он и подчиняется ли закону и порядку. Горький, по словам Буренина, ответил так:
“Нет, я не анархист, я социалист. Я верю в закон и порядок и именно по этой причине и нахожусь в оппозиции к русскому правительству, которое в данный момент представляет собой организованную анархию”.
Этот текст практически совпадает с газетным отчетом о прибытии Горького. Американскую иммиграционную службу этот ответ совершенно удовлетворил.
На берегу Горького встречали представители русской эмиграции, в частности, видный эсер Николай Чайковский и приемный сын Горького, старший брат Якова Свердлова Зиновий Пешков.
Среди встречавших была и группа американских литераторов социалистического направления. Из порта Горький и Андреева проследовали в экипаже в отель Bellclaire на углу Бродвея и 77-й улицы, где им был заказан роскошный номер из трех комнат с видами на Центральный парк и Гудзон. (Отель Belleclaire существует и сегодня).
Взглянув на реку, Горький сказал, что чувствует себя будто дома, в Нижнем Новгороде, на берегу Волги. На что один из сопровождавших его нью-йоркцев заметил, что «Новгород» и «Нью-Йорк» – почти одно и то же.
Никакой конкретной программы пребывания у Горького не было, она составлялась на живую нитку. Принимавшим его литераторам удалось пригласить на обед в честь гостя Марка Твена. На него возлагалась главная надежда – ожидалось, что он если не возглавит, то войдет в комитет по сбору средств в помощь русской революции.
Обед состоялся на следующий вечер после прибытия. Горький был польщен присутствием Марка Твена. Он наговорил ему комплиментов, но не забыл и о главной своей цели. «Я приехал в Америку как чужестранец, – сказал он, – и нашел среди американцев людей, глубоко сочувствующих страданиям моего народа, который борется за свою свободу – свободу, какой наслаждаетесь вы. Пришло время революции. Все, что нам нужно, – это деньги, деньги, деньги».
Марк Твен не остался в долгу и в своей речи выразил полное сочувствие русской революции. «Если мы способны построить российскую республику, – сказал он, – чтобы дать угнетенным людям во владениях царя столько же свободы, сколько имеем мы сами, давайте же займемся этим».
Обед закончился под утро. Литераторы расходились, держа в руках свеже-отпечатанные номера газет с репортажем о торжестве. Правда, ни Горького, ни Марка Твена среди них уже не было. Марк Твен сказал, что должен быть в другом месте и откланялся – впоследствии выяснилось, что он торопился на международные соревнования по бильярду в «Мэдисон сквер гарден». А Горький отправился на другой обед, где, помимо него, чествовали недавно прибывшего в Америку Герберта Уэллса.
На следующий день Горький и Андреева поехали осматривать город. За ними хвостом увивались журналисты. Буревестник восхищался увиденным. Особенно его поразил тогда только что построенный небоскреб на Таймс-сквер. «Замечательно! Замечательно! – согласно сообщению «Нью-Йорк таймс», воскликнул Горький. – Не уеду, пока не узнаю, как воздвигли такую штуку». Вечером знатные визитеры посетили цирковое представление.
Я беседую с профессором Университета Эмори в Атланте, штат Джорджия, Олегом Проскуриным. Олег, скажите: ажиотаж вокруг Горького – следствие провинциализма Америки или Горький тогда действительно был знаменит?
Олег Проскурин: Нам сейчас очень трудно представить себе степень мировой славы Горького в начале ХХ века. Нам трудно даже представить его всероссийскую известность. Известность Горького, особенно в первое 10-летие века, была феноменальна. Вот мы открываем очень авторитетное издание – «Кембриджская новейшая история», том 11-й, заключительный, 1904 год. И там – отдел «Современная Европа», раздел «Литература, искусство, мысль». Здесь фигурируют четыре писателя, которые с наибольшей полнотой выражают настроения современности. Это Анатоль Франс, Лев Толстой, Томас Гарди и Максим Горький.
Далее. Знаменитый в свое время американский критик Джеймс Хайликер в 1905 году выпускает книгу «Иконоборцы», посвященную современным драматургам. Подзаголовок книги: «Ибсен, Метерлинк, Бернард Шоу, Горький».
Далее. В 1902 году в Лондоне выходит книга известного политического журналиста, писателя, лингвиста Эмиля Диллона «Максим Горький, его жизнь и творчество». Объем – 390 страниц. По-русски книги о Горьком такого масштаба начнут выпускаться только при советской власти.
Практически все книги Горького немедленно переводятся на основные европейские языки. Громадна его популярность в Германии. Князь Святополк-Мирский в своей известной книге «Современная русская литература», выпущенной в середине 20-х годов, напоминает, что в 1903-1904 году пьеса Горького «На дне» шла в Берлине 500 вечеров подряд.
Естественно, феноменальный успех он имел и в Америке, и это никак нельзя объяснить ее провинциальностью. В этом отношении Америка скорее подражала Европе. Об уровне его популярности в США свидетельствует хотя бы такой маленький факт. В 1901 году в Нью-Йорке одновременно в двух издательствах выходят два конкурирующих перевода романа Горького «Фома Гордеев». Тот, который выпущен издательством «Скрибнер», победил. До 1905 года вышло 15 изданий этого перевода. То есть это означает, что ежегодно выходило несколько допечаток. Практически все его вещи были переведены, выпущены в книжной форме, более того – журналы гонялись за его текстами. Например, пьеса «Дачники», которую сейчас, наверно, никто не читает, была напечатана в популярном журнале буквально через несколько месяцев после появления по-русски.
О нем печатаются многочисленные статьи. Слово «гений» в этих статьях появляется довольно часто.
Конечно, огромную роль в усилении его популярности сыграли события 1905 года: его арест, его пребывание – правда, кратковременное – в Петропавловской крепости. Резонанс был фантастический. В Россию русскому правительству направляются сотни писем протеста представителей передовой общественности – от радикалов до либералов. Во многом благодаря этому нажиму Горький сравнительно быстро был из Петропавловки выпущен.
Когда Горький приезжает в Америку, резонанс вокруг него был, пожалуй, более значительный, чем вокруг Солженицына в период его высылки. Вот такой контекст. Дело, конечно, не в провинциализме, хотя, разумеется, американская страсть к шумихе, к сенсации окрашивала его приезд в специфические тона.
Владимир Абаринов: Все складывалось как будто отлично. На третий после приезда день Горький сам давал прием в своем просторном гостиничном номере. На него явились знаменитости, люди состоявшие в Обществе друзей русской свободы. Во время приема Горький, не знавший английского, подписал какую-то приветственную телеграмму, которую ему подсунул один из организаторов.
Наутро разразился скандал. Одна из газет сообщила, что Горький и Андреева не состоят в законном браке, более того – его брак с первой женой Екатериной Пешковой не расторгнут. Сам Горький считал, что информацию газете подбросило русское посольство в США. Буренин добавляет: «Приложили к этому скандалу свою руку и эсеры» – они, дескать, были недовольны тем, что деньги потекут в большевистский карман.
Как раз в те дни ожил Везувий, и нью-йоркские журналисты сравнивали случившееся с Горьким с извержением вулкана. Администрация отеля отказала Буревестнику в ночлеге. То же самое сделали еще три манхэттенские гостиницы. В итоге Горький и Андреева временно поселились в одной из жилых комнат дома, который вскладчину снимали литераторы-социалисты и где они потчевали Горького обедом и Марком Твеном. Журналисты рыли носом землю, докапываясь до все новых матримониальных подробностей. Горький больше не показывался на публике. «Даже сам Марк Твен, – утверждает Буренин, – в ответ на наши телефонные звонки к нему вдруг занемог и скрылся из виду, а ведь только накануне он обнимал Горького и уверял его в своей необычайной к нему любви».
Это напрасно. Марка Твена тоже осаждали журналисты, но он никуда не скрывался и не отмалчивался. Он говорил, что знает о том, что в России получить развод исключительно трудно, что Горький остался с прежней женой и детьми от первого брака в прекрасных отношениях и что Екатерина Пешкова, узнав об инциденте, прислала в подтверждение этого телеграмму. Но обычай – деспот меж людей.
«Если закон в Америке уважают, то обычай свято блюдут, – заявил Марк Твен. – Законы писаны на бумаге, а обычаи высечены в камне. И от иностранца, посещающего эту страну, ждут соблюдения ее обычаев». Марк Твен известил организаторов турне, что отзывает свое согласие участвовать в кампании по сбору средств. И еще одну обидную фразу сказал Марк Твен – правда, в частном письме: «Сначала он метелит лицо публике своей шляпой, а потом протягивает ее за вспомоществованием».
Надо отдать должное Герберту Уэллсу, который назвал историю с гостиницей «моральным спазмом». Однако даже он не смог найти Горького, чтобы выразить ему солидарность лично.
Олег, вы верите в то, что это интрига русского посольства?
Олег Проскурин: Вообще это вопрос не такой простой, и не так просто на него ответить. Мнение о том, что в матримониальной части скандала во многом виновно русское посольство, искусственно его организовавшее, это мнение достаточно широко распространено. В принципе в это поверить можно. То есть в любом случае нетрудно было сыграть на том, что Соединенные Штаты Америки при всей своей прогрессивности всегда являлись и по сей день остаются оплотом традиционных семейных ценностей, и всегда на этом сюжете можно организовать политический скандал – свидетелями этого мы были совсем не так давно.
Владимир Абаринов: Но это была еще не вся катастрофа. В тот самый день, когда она газета обвинила Горького в двоеженстве, другая опубликовала текст телеграммы, которую он подписал на приеме, вращаясь среди знаменитостей. Это было приветствие двум профсоюзным лидерам, которым грозила смертная казнь по подозрению в убийстве бывшего губернатора штата Айдахо. Они в конечном счете были оправданы судом. Но телеграмма Горького поставила окончательный крест на его надеждах пополнить кассу большевиков. Сочувствующие русской революции отнюдь не сочувствовали профсоюзам, которые вели свою борьбу подчас криминальными методами.
Олег, вы согласны с тем, что решающую роль в провале сыграло не «двоеженство» так называемое, а телеграмма?
Олег Проскурин: Вы знаете, я думаю, телеграмма сыграла известную роль. Как вы справедливо заметили, два профсоюзных лидера находились в это время под судом по очень серьезномук обвинению – обвинению в причастности к террористической деятельности. В принципе в этой ситуации Горький вполне мог напсиать приветственную телеграмму, сказав в ней, скажем, следующее: «Братья-социалисты! Мужайтесь! Я верю в торжество американского правосудия, в то, что вы выйдете на свободу и будете продолжать вашу плодотворную деятельность на благо социализма и рабочего класса». Но вместо этого он пишет: «Привет вам, братья-социалисты! Мужайтесь! День справедливости и освобождения всех угнетенных всего мира близок. Навсегда братски ваш Максим Горький». Здесь, как мне кажется. Горький проявил удивительную политическую бестактность и удивительное непонимание американских реалий. Вот этой своей фразой он фактически приравнял американский суд к российскому и выразил надежду не на торжество закона, а на скорое торжество социальной революции, причем мировой революции – «день освобождения угнетенных всего мира близок». И тем самым Максим Горький давал в руки своим оппонентам несомненные козыри, потому что вот наглядное доказательство того, что в Америку прибыл возмутитель спокойствия, носитель идей террора и так далее. И не удивительно, конечно, что после этой телеграммы, которая имела определенный резонанс, от Горького могли отшатнуться и либералы, и умеренные социалисты, и это во многом могло обусловить финансовый неуспех его поездки.
Владимир Абаринов: Есть сведения, что Горького собирался принять в Белом Доме президент Тедди Рузвельт, но когда ему показали телеграмму, он отказался от этой мысли. Потому что это уже совсем другая повестка дня – не освобождение России от гнета царизма, а подстрекательство к революции в Америке.
Олег Проскурин: Совершенно верно. Собственно говоря, деньги он только и мог получить от тех людей, которых сейчас в Америке принято называть «лимузинными социалистами», то есть это люди очень богатые, но придерживающиеся либеральных и даже таких социалистически-постепеновских взглядов. Именно они и дали ему пристанище после того, как он с Андреевой оказался изгнанным из всех нью-йоркских отелей – сначала в приговоре Нью-Йорка, а потом на севере штата Нью-Йорк в замечательном летнем имении среди Адирондакских гор. В остальном, я думаю, вы совершенно правы. Он был на самом деле довольно скверный политик и скверный политический тактик. И публикация его антиамериканских очерков, которые потом составили знаменитую книгу «В Америке», я думаю, тоже сыграла свою роль в охлаждении к нему не только буржуазной, но и либеральной, и умеренно социалистической Америки.
Владимир Абаринов: Пышные приемы с участием кинозвезд и промышленников отменились. Терять Горькому было уже нечего, и он вышел из заточения. Публика ломилась на его выступления. Он стал кумиром американских феминисток. В одной из газетных заметок того времени говорится, что желающие пожать руку пролетарскому писателю учинили давку. В другой – что администрация женского колледжа Барнард выразила порицание профессору, который допустил на встречу с «двоеженцем» несовершеннолетних студенток.
Олег Проскурин: По поводу профессора Барнард-колледжа – это особенно интересный сюжет, потому что он может служить любопытным реальным комментарием к горьковским инвективам и горьковскому образу Нью-Йорка как ужасного города бездуховности. В Барнард-колледж, насколько я помню, его пригласил и устроил вечер в его честь не кто иной, как Джон Дьюи…
Владимир Абаринов: Именно! Он самый!
Олег Проскурин: … крупнейший американский философ первой половины ХХ века. Но Горький, кажется, даже не догадывался, кто его приглашает. Эта встреча никак не отразилась на его концепции Америки, развернутой в его текстах. Насколько известно, Дьюи встречался с Горьким не только в городе Нью-Йорке, но и вот в этом адирондакском поместье, куда его пригласили супруги Мартины. Эта замечательная женщина, Престония Мартин, устраивала там что-то вроде летней школы, куда приглашались интеллектуалы, политические мыслители, литераторы и обсуждались самые актуальные гуманитарные вопросы. И в то время, когда там гостил Горький, там находился и Дьюи. Ну уж не знаю, говорили ли они о чем-либо философическом, но, повторяю, в письмах и сочинениях Горького это никак не отразилось.
Владимир Абаринов: Принято считать, что именно эта история с выселением из отеля стала причиной лютой ненависти Горького к Америке. Но вот что он писал беллетристу Александру Амфитеатрову уже после скандала:
“Америка – это страна, в которой хочется иметь четыре головы и 32 руки, чтобы работать, работать, работать! Чувствуешь себя бомбой, которая постоянно разрывается, но так, что содержимое вылетает, а оболочка – цела. Ей-богу – это чудесная страна, для человека, который может и хочет работать!”.
В этом отрывке заметно ощущение, которое испытывает каждый впервые приехавший в Нью-Йорк: этот великий город заряжает своей неисчерпаемой энергией.
Тем не менее чувство досады от невыполненной миссии, видимо, запало ему в душу. Америка все больше и больше удручала Горького. Он засел за работу. В серии очерков об Америке ( Ред – Город жёлтого дьявола , Царство скуки , “MOB” ) он создал отталкивающий, пугающий образ страны.
Но вот какая интересная история. Начало романа «Мать», который он тоже писал в Америке, описание фабрики, рабочей слободки, образа жизни русских пролетариев почти ничем не отличается от его же описаний Нью-Йорка – тот же антиурбанизм, восприятие современной цивилизации как механического спрута, высасывающего жизненные соки из человека. Вспоминается стихотворение Блока «В соседнем доме окна жолты…» и другие подобные произведения. Поневоле думается, что дело не в стране и не в городе, а в авторе.
Олег, в чем тут дело?
Олег Проскурин: Очень хороший вопрос. Конечно, в горьковском образе Америки совместилось несколько разных тенденций. С одной стороны, вы совершенно правы – это традиционный для русской литературы, особенно русской литературы ХIХ века антиурбанизм, страх перед новым наступающим городом и как следствие гиперболизация ужасов города. Достаточно вспомнить, ну не знаю, стихотворение Николая Алексеевича Некрасова «Утро», это начало 70-х годов ХIX века. Помните:
Проститутка домой на рассвете
Поспешает, покинув постель;
Офицеры в наемной карете
Скачут за город: будет дуэль…
Дворник вора колотит – попался!
Гонят стадо гусей на убой;
Где-то в верхнем этаже раздался
Выстрел – кто-то покончил собой…
Вот город, вот Петербург «Анны Карениной» – хронологически совпадает. То есть ясно, что это не совсем реальный город, а это нечто ужасное, наступающее на человека. И вот этот страх урбанизма, несомненно, усиливается в начале ХХ века. Разумеется, были писатели, поэты, – в основном авангардисты – которые, наоборот, приветствовали наступление этой “урбанности”, другие ужасались. И горьковский текст, по-моему, укладывается в эту традицию. То, что он пишет о Нью-Йорке, в принципе можно было написать и не приезжая в Нью-Йорк. Это интересное произведение, но оно насквозь литературное. Нам, людям ХХI века, горьковское описание Нью-Йорка больше всего напоминает какой-то фильм-антиутопию, мост в апокалиптическое будущее.
Владимир Абаринов: «Метрополис» Фрица Ланга.
Олег Проскурин: Совершенно верно! Ваша параллель необыкновенно удачна, потому что немецкий экспрессионизм и горьковский метод имеют общие корни. Скажем, первый очерк очень интересен с точки зрения писательской техники. То, что он описывает, те картины, которые он рисует – это во многом фантазия. Но автор выбирает очень удачный прием. Сначала позиция рассказчика-повествователя – это позиция человека, который перемещается на разных транспортных средствах. Сначала он подплывает к Нью-Йорку, а потом взгляд на Нью-Йорк дается с точки зрения пассажира, как он ее называет, нью-йоркской воздушной дороги. Вагон надземки, который летит по страшным и мрачным нью-йоркским улицам на уровне третьих этажей, и повествователь заглядывает в окна – это взгляд по горизонтали, а также смотрит вниз, в страшные пропасти улиц – это взгляд по вертикали. И это позволяет ему нарисовать такую объемную панораму.
Конечно, мы точно знаем, мы ездили с вами по этой самой надземной дороге, мы знаем, что за секунды ну никак нельзя рассмотреть тех картин, которые рисует Гоголь… простите, характерная оговорка… рисует Горький. Собственно говоря, его город вырастает из метафоры. Он ведь в начале, когда подплывает вместе с иммигрантами к городу, видит грязное морское пространство: «грудь воды, изрытая и разорванная железом, запачканная жирными пятнами нефти, засоренная щепами и стружками, соломой и остатками пищи» – и вот это все потом траспортируется на город. Тема грязи, жира, тьмы, чего-то враждебного живой жизни и так далее, и так далее. Все образы исключительно гиперболистически поданы. Читать и анализировать это интересно именно как определенного рода литературное произведение. Вот, к примеру, эффектный образ: «Город издали кажется огромной челюстью с неровными черными зубами». И эта метафора тоже дальше начинает работать. Можно отметить связь этого описания города, конечно, ни в коем случае не с традициями реализма и натурализма, а скорее с исканиями параллельных ему модернистских течений – символизм, нарождающийся экспрессионизм и так далее. Всё изображение города подчинено вот этой доминирующей метафоре бездуховности, страшной и грязной материальности.
К началу ХХ века уже существовала довольно богатая русская литература об Америке. В основном это литература документальная: рассказы русских, побывавших, поживших в Америке, окунувшихся в американскую жизнь, работавших на американских фермах, плантациях, предприятиях и описавших этот свой опыт. Абсолютное большинство этих текстов описывает этот американский опыт с большой симпатией – без романтических восторгов, но в принципе создается очень позитивный, очень привлекательный для русского человека образ.
И конечно, Горький был знаком отчасти с этой традицией. Но в данном случае она ему была неважна. В данном случае он парадоксальным образом сходится со своим антиподом Достоевским. Американские очерки Горького следует читать не на фоне жанра путевого очерка, не на фоне травелогов, ориентированных на достоверное изображение увиденного. Их нужно читать на фоне, ну не знаю, стихов Валерия Брюсова о страшном городе будущего. На 99 процентов это придуманный город Нью-Йорк, придуманные нью-йоркцы, придуманные богатство и бедность, и вы не можете использовать его книгу в качестве путеводителя по Нью-Йорку. Ни в коем случае.
Владимир Абаринов: Кстати, у Некрасова есть вот это восхищение Америкой:
Бредит Америкой Русь,
К ней тяготея сердечно…
Шуйско-Ивановский гусь –
Американец?.. Конечно!
Что ни попало – тащат,
“Наш идеал,- говорят,-
Заатлантический брат:
Бог его – тоже ведь доллар!..”
Правда! но разница в том:
Бог его – доллар, добытый трудом,
А не украденный доллар!
А для Достоевского, который Америку не знал и знать не хотел, Америка – это вообще какой-то «тот свет». Свидригайлов «поехал в Америку», то есть застрелился. Митя Карамазов отказывается от побега в Америку – лучше уж на каторгу. Олег, когда и как появился этот антиамериканизм в русской литературе?
Олег Проскурин: До какого-то времени у нас роль кромешного царства играла Европа. Это был мир, противоположный Московии, мир еретиков, мир зла, потом она превращается в мир, который загнивает, Европа закатывается и прочее. Но она не может уже выполнять эту функцию альтернативы, потому что когда люди в ней живут годами, она превращается в часть биографического опыта. И тогда понадобилась Америка, которая по-прежнему сохраняет налет фантастичности, сюрреалистичности, и ее удобно превращать в кромешный мир, город желтого дьявола, средоточие всякого зла. Собственно говоря, традиция эта продолжается по сей день.
Владимир Абаринов: Горький писал «Мать» в Америке, Гоголь «Мертвые души» – в Риме, Тютчев полжизни прожил в Европе и писал про особенный аршин… Почему русский писателю лучше пишется за границей? Здесь дышится легче или возникает эффект остранения?
Олег Проскурин: Можно ваш список продолжить, и тогда получится страшная вещь. Половина произведений русской классической литературы, которые мы изучаем в школе, написана за границей. За границей написаны на только «Мертвые души», но и «Шинель», из которой вышли все классики, за границей в основном написаны «Отцы и дети», за границей написаны «Идиот» и бóльшая часть романа «Бесы». И так далее, и так далее. Почему?
Вы в своем вопросе произнесли очень, на мой взгляд, важное слово – «остранение». И сам Виктор Шкловский, который изобрел это слово и само это понятие, лучшие свои вещи, «Сентиментальное путешествие» и «Zoo, или Письма не о любви», тоже написал за границей. Пребывание за границей, оно, по всей вероятности, позволяет русскому взглянуть на привычное как на непривычное, на русскую жизнь как на материал, который не рутинно окружает тебя, а который нужно вспоминать, заострять, додумывать. Ведь речь идет не только о том, что какие-то произведения написаны за границей, но о том, что за границей написаны самые русские вещи. Это позволяет нам немного по-другому взглянуть на сами эти тексты, увидеть в них не столько реализм, о котором твердили в школах многим поколениям учеников, сколько в некотором роде фантасмагорию, фантастику. Эта Россия, увиденная из-за границы, – отчасти придуманная Россия. И в этой придуманной России мы вот уже в течение долгого времени живем благодаря великой русской литературе и русским писателям, у которых была возможность за границей жить и работать.
Владимир Абаринов: Горький уехал из Америки в октябре 1906 года. Партии он вез всего около 10 тысяч долларов.
По материалам Владимир Абаринов SVOBODA.ORG
Оригинальная статья полностью
на сайте Радио Свобода
Русскоязычные писатели и поэты в США – Нью-Йорк
Leave a Reply