Высоцкий — философ.

Иван Толстой: У микрофона Андрей Гаврилов и Иван Толстой. Высоцкий-философ, – наша вторая передача, посвященная Владимиру Семеновичу и его музыкальному и литературному творчеству. Программа посвящена прежде всего тем экзистенциальным вопросам,  тем философским темам, которые были  свойственны для Высоцкого более взрослого, для Высоцкого второго десятилетия своего творчества, то есть от начала  70-х годов и до смерти. Мы, конечно, знаем, что философские темы у Высоцкого начали появляться  еще в 60-е годы, и прошлая наша программа заканчивалась замечательной песней ”Банька по-белому” 1968 года. Тем самым мы плавно перетекли и в тему сегодняшнего  разговора.

Андрей Гаврилов:  Вы знаете, Иван, мы должны были посвятить нашу прошлую программу Высоцкому-сатирику и, как вы только что справедливо заметили, перетекли в глубокую философию, в глубокие и трагические песни. Мне представляется, что было бы не совсем верно полностью закрыть тему Высоцкий-сатирик. Другое дело,  что сатира у него часто была столь  сильна, что она поднималась до каких-то  философских высот, до  высот философского обобщения. Пример?  Пожалуйста! Знаменитая песня Высоцкого,  вроде бы смешная, как будто бы сатирическая, но песня, как всегда, о советской жизни. 1972 год. У нее есть несколько названий. Есть название малоизвестное  – ”Не состоялось”, а есть название, которое знают все, –  ”Мишка Шифман  башковит”.

Владимир Высоцкий:

Мишка Шифман башковит –
У него предвиденье.
“Что мы видим, – говорит,-
Кроме телевиденья?
Смотришь конкурс в Сопоте –
И глотаешь пыль,
А кого ни попадя
Пускают в Израиль!”

Мишка также сообщил
По дороге в Мневники:
“Голду Меир я словил
В радиоприемнике…”
И такое рассказал,
До того красиво!-
Что я чуть было не попал
В лапы Тель-Авива.

Я сперва-то был не пьян,
Возразил два раза я –
Говорю: “Моше Даян –
Сука одноглазая,-
Агрессивный, бестия,
Чистый фараон,-
Ну, а где агрессия –
Там мне не резон”.

Мишка тут же впал в экстаз –
После литры выпитой –
Говорит: “Они же нас
Выгнали с Египета!
Оскорбления простить
Не могу такого,-
Я позор желаю смыть
С Рождества Христова!”

Мишка взял меня за грудь:
“Мне нужна компания!
Мы ж с тобой не как-нибудь –
Здравствуй-до свидания,-
Побредем, паломники,
Чувства придавив!..
Хрена ли нам Мневники –
Едем в Тель-Авив!”

Я сказал: “Я вот он весь,
Ты же меня спас в порту.
Но одна загвоздка есть:
Русский я по паспорту.
Только русские в родне,
Прадед мой – самарин,-
Если кто и влез ко мне,
Так и тот – татарин”.

Мишку Шифмана не трожь,
С Мишкой – прочь сомнения:
У него евреи сплошь
В каждом поколении.
Дед параличом разбит,-
Бывший врач-вредитель…
А у меня – антисемит
На антисемите.

Мишка – врач, он вдруг затих:
В Израиле бездна их,-
Гинекологов одних –
Как собак нерезаных;
Нет зубным врачам пути –
Слишком много просится.
Где на всех зубов найти?
Значит – безработица!

Мишка мой кричит: “К чертям!
Виза – или ванная!
Едем, Коля,- море там
Израилеванное!..”
Видя Мишкину тоску,-
А он в тоске опасный,-
Я еще хлебнул кваску
И сказал: “Согласный!”

…Хвост огромный в кабинет
Из людей, пожалуй, ста.
Мишке там сказали “нет”,
Ну а мне – “пожалуйста”.
Он кричал: “Ошибка тут,-
Это я – еврей!..”
А ему: “Не шибко тут!
Выйди, вон, из дверей!”

Мишку мучает вопрос:
Кто тут враг таинственный?
А ответ ужасно прост –
И ответ единственный:
Я в порядке, тьфу-тьфу-тьфу,-
Мишка пьет проклятую,-
Говорит, что за графу
Не пустили – пятую.

Кстати, Иван, мне кажется, что эта песня еще показывает не только Высоцкого – сатирика, но Высоцкого – сатирика какого-то зощенковского типа. Может быть, поэтому его сатирические песни  так нравились всем, в отличие от сатирических песен  очень и очень многих других  бардов. Именно  этот зощенковский тип,  немножечко сюрреалистический, немножечко снисходительный по отношению к своим  героям, немножечко сочувствующий,  он  для Высоцкого очень характерен.

Иван Толстой: Вместе с тем, эта тема открывает очень важную для Высоцкого (вообще для каждого советского человека, особенно горожанина, москвича, ленинградца)  тему эмиграции. Масса друзей начала   исчезать из нашей жизни и из жизни старшего, чем мы с вами, поколения. Люди  уезжали на Запад,  эмигрировали и в США, и в Европу, и две столицы русской эмиграции  70- х годов возникли на международной карте  – Нью-Йорк и Париж. Высоцкий тоже начал ездить. В этом была парадоксальность и двусмысленность  его положения. Человек, которого не издавали, песни которого по большей части звучали с магнитофонных лент очень плохого качества,  в Театр  на Таганке  на его спектакли почти невозможно было достать билеты, этот самый Высоцкий  ”запросто” ездил за границу. Мы  знаем, что не запросто, мы знаем, что не очень много, тем не менее,  он был не на таком  коротком поводке, поводок скорее был  средней длинны.   Высоцкому  удавалось встретиться  за границей с нашими самыми знаменитыми изгнанниками. Существует фотография – Высоцкий и Бродский. Причем Высоцкий несколько сдержанный, руки почти в карманы, а Бродский выразительно размахивает руками, что-то рассказывая, что-то показывая, убеждая в чем-то. Обычно олимпиец  Бродский нам знаком на старых черно-белых фотографиях,  а тут, скорее, олимпиец – Высоцкий. Известны фотографии  Владимира Высоцкого в парижской мастерской  Михаила Шемякина. Висит маска Петра, сидят  за столом Михаил Шемякин, и с таким же  каменным, почти масочным, как у Петра Великого,  лицом Владимир Высоцкий. Известны контакты Владимира Высоцкого с танцовщиком Михаилом Барышниковым. А в Париже он, кажется, встречался и с Андреем Синявским. Я  помню  вы мне что-то рассказывали об этом Андрей?

Андрей Гаврилов: Насколько мне известно, Синявский и Высоцкий встречались после эмиграции Синявского дважды. Это  был 1975 год, Высоцкий пришел в Сорбонну на вручение Андрею Синявскому премии за лучший иностранный роман года.  Речь  шла о книге ”Голос из  хора”, которая была  написана Синявским в лагере.  Высоцкий только-только получил  право выезжать за границу и поступок был не столь прост, как  может показаться, потому что, разумеется, за ним следили, и следили внимательно.  Он  об этом знал, позже в дневнике он  записал: ”Занервничали мы. Как они все-таки, суки, оперативны!  Сразу  передали по телетайпу – мол, был на вручении  премии”.  Но  наблюдателей Высоцкий не испугался, и пригласил Синявского и Розанову  на  ”Гамлета”, которого они как раз  давали в Париже, я имею в виду Театр на Таганке. Синявскому и Розановой ”Гамлет”, кстати, активно не понравился. Насколько мне  известно,  это был последний контакт этих двух знаменитейших и прекрасных людей. Кстати, если говорить об отношениях Синявский-Высоцкий.  Помните, мы с вами вспоминали, что Синявский очень любил  блатные песни (или якобы блатные песни) в исполнении Высоцкого, и даже для того, чтобы они не пропали  полностью, купил магнитофон  ”Днепр” и  записывал  у себя на квартире песни  в исполнении Высоцкого.  Кроме  этого, есть еще одна точка соприкосновения. Дело в том, что на Высоцкого  очень большое впечатление произвел  процесс над Синявским и Даниэлем. Откликнулся  он на него тоже в характерной Высоцкому манере. У нас есть свидетельство Розановой, как  он пришел к ней и какую песню спел. Кроме  того, Высоцкий написал стихотворение, которое менее известно, чем многое другое, им написанное. Оно  довольно длинное, я не буду  его читать целиком,  но несколько строк, с вашего разрешения, я прочту:

Вот и кончился процесс,
Не слыхать овацию –
Без оваций все и без
Права на кассацию.
Изругали в пух и прах, –
И статья удобная:
С поражением в правах
И тому подобное.
Посмотреть продукцию:
Что в ней там за трещина,
Контр- ли революция,
Анти- ли советчина?
Но сказали твердо: “Нет!
Чтоб ни грамма гласности!”
Сам все знает Комитет
Нашей безопасности.
Кто кричит: “Ну то-то же!
Поделом, нахлебники!
Так-то, перевертыши!
Эдак-то, наследники”.
“Жили, – скажут, – тятями!
Сколько злобы в бестиях!” –
Прочитав с цитатами
Две статьи в “Известиях”.
А кто кинет в втихаря
Клич про конституцию,
“Что ж, – друзьям шепнет, – зазря
Мерли в революцию?!…” –
По парадным, по углам
Чуть повольнодумствуют:
“Снова – к старым временам…” –
И опять пойдут в уют.
А Гуревич говорит:
“Непонятно, кто хитрей?
Как же он – антисемит,
Если друг его – еврей?
Может быть, он даже был
Мужества немалого!
Шверубович-то сменил
Имя на Качалова…”
Если это, так сказать,
“Злобные пародии”, –
Почему б не издавать
Их у нас на Родине?
И на том поставьте крест!
Ишь, умы колышутся!
В лагерях свободных мест
Поискать – отыщутся.
Есть Совет – они сидят, –
Чтоб “сидели” с пользою,
На счету у них лежат
Суммы грандиозные,
Пусть они получат враз –
Крупный куш обломится,
И валютный наш запас
Оченно пополнится.

Иван Толстой: Мне не хотелось бы, Андрей, чтобы пропало втуне то,  о чем вы только  что намекнули, – что Высоцкий  приходил к Синявским как раз в самые драматические дни.   Давайте  послушаем рассказ  Марьи Васильевны Розановой, которую мы в свое время записали, о том, что,  узнав об аресте Андрея Синявского, Высоцкий первым делом пришел  в гости к ”соломенной вдове” Марье Васильевне Розановой, взял со стены гитару, которая всегда висела там в ожидании его песен и визитов, и спел ей песню.

Марья Розанова: Синявский преподавал в Школе-студии МХАТ, а Высоцкий появился чуть ли не на первом курсе, который Синявский вел, он сдавал ему экзамен. И после экзамена они подошли к Синявскому и сказали: ”Андрей Донатович, мы слышали, что вы любите блатные песни. Позовете нас в гости? Мы вам будем весь вечер петь”. Синявский приходит домой и говорит:  ”Придут такие ребята, ты их, пожалуйста, не обижай, прими их нежно”. Они пришли. Их было человек восемь. А у нас были две комнаты в Москве. Это была когда-то квартира самого знаменитого человека в России. Вот когда я про эту историю рассказываю,  я всем задаю один и тот же вопрос, на который никто не может ответить: а кто был самым знаменитым человеком в России  до революции?

Иван Толстой: Какой-нибудь адвокат, защищавший кого-то по громкому делу.

Андрей Гаврилов: Какой-нибудь поэт, автор романсов.

Марья Розанова: Нет, в этой квартире жил человек по фамилии Шипов. Он  был кассиром Государственного банка, и его подпись была на всех денежных билетах.
А еще, так как папочка Синявский  тоже был слегка писатель, то ему, как писателю, в середине 30-х годов удалось  отхватить себе подвальную комнатенку — без воды, без сортира, только электричество там было. Поэтому вся орава собиралась там. Так как коммунальная квартира была очень страшная, у нас были  жуткие соседи,  мы принимали их всех в подвале, и там уже орали, делали, что хотели.

Высоцкий в нашем доме начинал с блатных песен,  потом придумал свои песни, и первое время жутко стеснялся, просто говорил,  что это он услышал такое. Потом выяснилось, что это  его собственное. А когда до него дошел слух, что Синявский арестован…  Есть у меня такой друг –  Голомшток. В один  прекрасный день, давным-давно, Голомшток подарил мне  гитару. И я даже чего-то на ней изображала.  У  моей бабушки были инструменты,  в том числе, прекрасная гитара. И Голомшток, зная все эти истории семейные мои, подарил гитару, и я даже  какую-то  песенку пела  под эту гитару из бабушкиного репертуара. А  потом,  когда появился Высоцкий, а в доме  висит гитара, то Высоцкий наложил на нее лапу, и  я уже больше к этой гитаре не лезла со своими делами.  Раз  Высоцкий на ней играет, она уже стала гитарой Высоцкого. Когда  до него дошел слух, что Синявского посадили, он пришел, снял гитару и запел песню ”Говорят, что арестован лучший парень за три слова”.

Владимир Высоцкий:

Говорят, арестован
Добрый парень за три слова,-
Говорят, арестован
Мишка Ларин за три слова.

Говорят, что не помог ему заступник, честно слово,-
Мишка Ларин как опаснейший преступник аттестован.

Ведь это ж, правда,- несправедливость!

Говорю: не виновен!
Не со зла ведь, но вино ведь!..
Говорю: не виновен,
А ославить – разве новость!

Говорю, что не поднял бы Мишка руку на ту суку,-
Так возьмите же вы Мишку на поруки – вот вам руку!

А то ведь, правда,- несправедливость!

Говорят, что до свадьбы
Он придет, до женитьбы,-
Вот бы вас бы послать бы,
Вот бы вас погноить бы!

Вот бы вас на Камчатку – на Камчатку нары дали б,-
Пожалели бы вы нашего Мишку, порыдали б!..

А то ведь, правда,- несправедливость!

Говорю: заступитесь!
Повторяю: на поруки!
Если ж вы поскупитесь –
Заявляю: ждите, суки!

Я ж такое вам устрою, я ж такое вам устрою!
Друга Мишку не забуду – и вас в землю всех зарою!

А то ведь, правда,- несправедливость!

Андрей Гаврилов: Высоцкий, конечно, не мог не думать об эмиграции, но отношение у него к ней, особенно поначалу, было весьма отрицательным. ”Уехать из России? Зачем? Я  не диссидент, я  – артист”, – ответил  Высоцкий во время интервью  знаменитой передаче ”CBS” ”60 минут”. Позже   отношение к эмиграции у него стало меняться – и к возможности  эмиграции, и к тому, что за люди уехали. У меня такое  ощущение, что он стал больше понимать,  что они были выдавлены из страны, скорее.  Мне очень хорошо понятно это ощущение  человека того поколения, который с войной и послевоенными годами впитал довольно большую дозу советской  пропаганды, и выдавливал ее из себя, как того знаменитого раба, которого нам рекомендуют ”выдавливать по капле”. Совершенно по-другому проявляется его настроение, его отношение ко всем  проблемам действительности  в песнях.  Такое  впечатление, что песни намного  более решительные, чем сам поэт. Это парадокс, я не могу утверждать, что это парадокс правильный, потому что быть такого, с моей точки зрения, не может, но, может быть, в песнях   он был откровеннее перед самим собой, чем в своих публичных выступлениях или дневниках. 1973  год, одна из знаменитых   философских песен Высоцкого. Кстати, вот интересный факт — она была написана практически по заказу, для кинофильма  ”Бегство мистера Мак-Кинли”, но поскольку Высоцкий мог выбирать, что и как писать, он написал песню  ”Прерванный полет”, которая сейчас живет абсолютно вне зависимости  от того, по какому случаю и для чего она была написана.

Владимир Высоцкий:

Кто-то высмотрел плод, что неспел, неспел,
Потрусили за ствол – он упал, упал…
Вот вам песня о том, кто не спел, не спел,
И что голос имел – не узнал, не узнал.

Может, были с судьбой нелады, нелады,
И со случаем плохи дела, дела,
А тугая струна на лады, на лады
С незаметным изъяном легла.

Он начал робко – с ноты “до”,
Но не допел ее не до…
Недозвучал его аккорд, аккорд
И никого не вдохновил…
Собака лаяла, а кот
Мышей ловил…

Смешно! Не правда ли, смешно! Смешно!
А он шутил – недошутил,
Недораспробовал вино
И даже недопригубил.

Он пока лишь затеивал спор, спор
Неуверенно и не спеша,
Словно капельки пота из пор,
Из-под кожи сочилась душа.

Только начал дуэль на ковре,
Еле-еле, едва приступил.
Лишь чуть-чуть осмотрелся в игре,
И судья еще счет не открыл.

Он хотел знать все от и до,
Но не добрался он, не до…
Ни до догадки, ни до дна,
Не докопался до глубин,
И ту, которая одна,
Не долюбил, не долюбил!

Смешно, не правда ли, смешно?
А он спешил – недоспешил.
Осталось недорешено,
Все то, что он недорешил.

Ни единою буквой не лгу –
Он был чистого слога слуга,
И писал ей стихи на снегу,-
К сожалению, тают снега.

Но тогда еще был снегопад
И свобода писать на снегу.
И большие снежинки и град
Он губами хватал на бегу.

Но к ней в серебряном ландо
Он не добрался и не до…
Не добежал, бегун-беглец,
Не долетел, не доскакал,
А звездный знак его – Телец –
Холодный Млечный Путь лакал.

Смешно, не правда ли, смешно,
Когда секунд недостает,-
Недостающее звено –
И недолет, и недолет.

Смешно, не правда ли? Ну, вот,-
И вам смешно, и даже мне.
Конь на скаку и птица влет,-
По чьей вине, по чьей вине?

То, что Высоцкий,  вроде бы, не принимал эмиграцию, отнюдь не значит, что он  принимал все то, что творится здесь, и оценки его были весьма резкими. Мне представляется, что в своих песнях он это выражал  даже в чем-то злее и безнадежнее, чем в стихах или рассказах. Образы становились мрачными, выхода не было. Вот песня 1974 года, называется ”Старый дом”. Казалось бы, фантастическая песня, один из   вариантов песен на цыганские темы. Вслушайтесь в слова, – страшно будет  смотреть вокруг, хотя,  вроде бы, после нее прошло чуть ли не 40 лет.

Владимир Высоцкий:

Что за дом притих, погружен во мрак,

На семи лихих продувных ветрах,

Всеми окнами обратясь во мрак,

А воротами – на проезжий тракт.

Ох, устать я устал, а лошадок распряг.

Эй, живой кто-нибудь, выходи, помоги!

Никого, только тень промелькнула в сенях,

Да стервятник спустился и сузил круги.

В дом заходишь как все равно в кабак,

А народишко: каждый третий – враг,

Своротят скулу: гость непрошенный,

Образа в углу и те перекошены.

И затеялся смутный, чудной разговор,

Кто-то песню орал и гитару терзал

И припадочный малый, придурок и вор,

Мне тайком из-под скатерти нож показал.

Кто ответит мне, что за дом такой,

Почему во тьме, как барак чумной?

Свет лампад погас, воздух вылился,

Али жить у вас разучилися?

Двери настежь у вас, а душа взаперти,

Кто хозяином здесь? Напоил бы вином,

А в ответ мне: “Видать, был ты долго в пути

И людей позабыл. Мы всегда так живем.

Траву кушаем, век на щавеле,

Скисли душами, опрыщавели,

Да еще вином много тешились,

Разоряли дом, дрались, вешались”.

Я коней заморил, от волков ускакал,

Укажите мне край, где светло от лампад.

Укажите мне место, какое искал,

Где поют, а не плачут, где пол не покат.

О таких домах не слыхали мы,

Долго жить впотьмах привыкали мы.

Испокону мы в зле да шопоте,

Под иконами в черной копоти.

И из смрада, где косо висят образа,

Я, башку очертя, шел, свободный от пут,

Куда ноги вели, да глядели глаза,

Где не странные люди как люди живут.

Сколько кануло, сколько схлынуло.

Жизнь кидала меня, не докинула.

Может спел про вас неумело я,

Очи черные, скатерть белая.

Кстати,  Иван, мы с вами практически не берем  биографию Высоцкого в песнях. Может  быть, мы правы, может быть, и нет,  а я просто хочу напомнить, какой другой подход к его творчеству  выбрал Театр  на Таганке, когда, после смерти Высоцкого, сделал свой знаменитый спектакль ”Высоцкий”. Там было несколько редакций, что-то менялось,  переставлялось, но  подход был безумно интересный, — они показали историю страны в песнях Высоцкого. Это было очень  интересно. Не  удивительно, что спектакль  был  закрыт.  А если  вспоминать биографию Высоцкого,  я хочу вам вот, что напомнить. Я  нашел стих, который, конечно, знают  все любители и исследователи его творчества, но, может быть, все-таки его стоит напомнить:

Я никогда не верил в миражи,
В грядущий рай не ладил чемодана,-
Учителей сожрало море лжи –
И выплюнуло возле Магадана.

И я не отличался от невежд,
А если отличался – очень мало,-
Занозы не оставил Будапешт,
А Прага сердце мне не разорвала.

А мы шумели в жизни и на сцене:
Мы путаники, мальчики пока,-
Но скоро нас заметят и оценят.
Эй! Против кто?
Намнем ему бока!

Но мы умели чувствовать опасность
Задолго до начала холодов,
С бесстыдством шлюхи приходила ясность –
И души запирала на засов.

И нас хотя расстрелы не косили,
Но жили мы, поднять не смея глаз,-
Мы тоже дети страшных лет России,
Безвременье вливало водку в нас.

Написано примерно за год до смерти поэта.

Иван Толстой: Вы знаете, тема алкоголя, которую вы сейчас затронули,  напомнила мне название одной отличной статьи  моих коллег  Петра Вайля (увы, покойного)  и Александра Гениса (слава богу, здравствующего в Нью-Йорке).  Название  – ”Шампанское и политура”. Это  была статья, эссе в самой первой книжке Вайля и Гениса  ”Современная русская литература (а  ее  подлинное авторское заглавие – ”Советское барокко”). Статья о том, что у Высоцкого  две темы слиянны и неразделимы – тема шампанского и тема политуры. Под  этими  словами Вайль и Генис понимали очень важную  вещь:  шампанское –  песни  шутливые, песни легкие, песни псевдобеспечные, песни-развлечения, а политура – песни  о главном, песни о сути, песни экзистенциальные, песни философские. Но поскольку Высоцкий  был и остается единым человеком,  то в нем эти два алкогольных начала  – легкое, веселое, шутливое,  беспечное, принимающее  жизнь, развернутое к жизни и тяжелое, мрачное, российское, кондовое, толстозадое и страшно трагическое  – слились неразрывно. В  нем есть постоянно  и  то, и другое, и в тех стихах,  которые  вы только что процитировали, в песнях, которые мы слушали, есть эта неразрывность. И, конечно, вполне искусственно   то, что мы с вами разделили разговор о Высоцком-сатирике  и Высоцком-философе на две программы. Это  чисто  техническое разделение, но совсем не философское, не идейное  разделение.  Давайте продолжим разговор о том самом Высоцком,  в котором все это неразделимо.

Андрей Гаврилов: А вот смотрите, Иван,  знаменитейшая песня Владимира Высоцкого, в которой,   вроде бы, есть и то, и другое. Все знают, все  любят шутливо цитировать: ”…на  38 комнат всего одна уборная”. Вслушайтесь в слова песни: за легким, веселым мотивом,  легким, веселым ритмом, какой трагизм  жизни поколения!  ”Баллада  о детстве”, 1975 год

Владимир Высоцкий:

Час зачатья я помню неточно.
Значит, память моя однобока.
Но зачат я был ночью, порочно,
И явился на свет не до срока.
Я рождался не в муках, не в злобе,
Девять месяцев – это не лет.
Первый срок отбывал я в утробе:
Ничего там хорошего нет.

Спасибо вам святители, что плюнули да дунули,
Что вдруг мои родители зачать меня задумали,
В те времена укромные, теперь почти былинные,
Когда срока огромные брели в этапы длинные.
Их брали в ночь зачатия, а многих даже ранее,
А вот живет же братия – моя честна компания.

Ходу, думушки резвые, ходу,
Слово, строченьки, милые, слово!
В первый раз получил я свободу
По указу от тридцать восьмого.
Знать бы мне, кто так долго мурыжил –
Отыгрался бы на подлеце,
Но родился и жил я и выжил,
Дом на Первой Мещанской в конце.

Там за стеной, за стеночкою, за перегородочкой
Соседушка с соседушкою баловались водочкой.
Все жили вровень, скромно так: система коридорная,
На тридцать восемь комнаток всего одна уборная.
Здесь зуб на зуб не попадал, не грела телогреечка.
Здесь я доподлинно узнал, почем она, копеечка.

Не боялась сирены соседка,
И привыкла к ней мать понемногу.
И плевал я, здоровый трехлетка,
На воздушную эту тревогу.
Да не все то, что сверху от бога –
И народ зажигалки тушил.
И, как малая фронту подмога,
Мой песок и дырявый кувшин.

И било солнце в три ручья, сквозь дыры крыш просеяно
На Евдоким Кириллыча и Кисю Моисеевну.
Она ему: Как сыновья? – Да без вести пропавшие!
Эх, Киська, мы одна семья, вы тоже пострадавшие.
Вы тоже пострадавшие, а значит обрусевшие.-
Мои – без вести павшие, твои – безвинно севшие.

Я ушел от пеленок и сосок,
Поживал – не забыт, не заброшен.
И дразнили меня “недоносок”,
Хоть и был я нормально доношен.
Маскировку пытался срывать я,
– Пленных гонят,- чего ж мы дрожим?
Возвращались отцы наши, братья
По домам, по своим да чужим.

У тети Зины кофточка с драконами, да змеями –
То у Попова Вовчика отец пришел с трофеями.
Трофейная Япония, трофейная Германия:
Пришла страна Лимония – сплошная чемодания.
Взял у отца на станции погоны, словно цацки, я,
А из эвакуации толпой валили штатские.

Осмотрелись они, оклемались,
Похмелились, потом протрезвели.
И отплакали те, кто дождались,
Недождавшиеся отревели.
Стал метро рыть отец Витькин с Генкой,
Мы спросили:- зачем? – Он в ответ,
Мол, коридоры кончаются стенкой,
А тоннели выводят на свет.

Пророчество папашино не слушал Витька с корешом:
Из коридора нашего в тюремный коридор ушел.
Да он всегда был спорщиком, припрешь к стене – откажется
Прошел он коридорчиком и кончил стенкой, кажется.
Но у отцов свои умы, а что до нас касательно,
На жизнь засматривались мы вполне самостоятельно.

Все – от нас до почти годовалых
Толковищу  вели  до кровянки,
А в подвалах и полуподвалах
Ребятишкам хотелось под танки.
Не досталось им даже по пуле,
В ремеслухе живи не тужи.
Ни дерзнуть, ни рискнуть, но рискнули –
Из напильников сделать ножи.

Они воткнутся в легкие
От никотина черные,
По рукоятки легкие трехцветные наборные.
Вели дела отменные сопливые острожники.
На стройке немцы пленные на хлеб меняли ножики.
Сперва играли в фантики в пристенок с крохоборами,
И вот ушли романтики из подворотен ворами.

Было время и были подвалы,
Было дело и цены снижали.
И текли, куда надо, каналы
И в конце, куда надо, впадали.
Дети бывших старшин да майоров
До бедовых широт поднялись,
Потому, что из всех коридоров
Им казалось сподручнее вниз.

Кстати, Иван, вы знаете, что у ”Баллады  о детстве” было продолжение, еще несколько куплетов, которые  Высоцкий на некоторых концертах исполнял, на некоторых – нет. Кроме  того, через несколько лет после написания  ”Баллады о детстве”, а именно в 1979  году,  он вернулся к теме своего детства, своего взросления,  написав песню, посвященную братьям Вайнерам. Она  называется ”Ах,  время, как махорочка”. Как он сам говорил, это была зарисовка, скорее,  о детстве. Давайте ее послушаем,  она, к сожалению, не так известна, как некоторые другие его песни.

Владимир Высоцкий:

Ах время, как махорочка, все тянешь, тянешь,Жорочка,
А помнишь: кепка, челочка, да кабаки до трех.
А черненькая норочка с подъезда пять ай сорочка,
Глядишь, всего пятерочка, а вдоль да поперек.

А все братва одесская, два тридцать – время детское,
Куда, ребята, деться,а?, к цыганам в “Попловок”.
Пойдемте с нами, Верочка, цыганская венгерочка,
Пригладь виски, Валерочка, да чуть пригни сапог.

А помнишь вечериночки у Солиной Мариночки,
Две бывших балириночки в гостях у пацанов.
Сплошная безотцовщина, война да иежовщина,
А значит поножовщина, и коды до обнов.

На всех клисты казенные и флотские и зонные,
И братья заблатненные имеются у всех.
Потом отцы появятся, да очень не понравится,
Кое кем с кем конечно справиться, и то от сих до сель.

Дворными дворы полны, ну надо же,
Дальный голос хватает за души,
Хоть этому до радожи, да вот еще нагул,
Смалюшенки богатые, там шпанцери подснятые,
Там и червонцы мятые, там Клещ меня пурнул.

А у Толяна Рваного братан пришел с Желаного,
И жить задумал наново, и был хитер и смел.
Да хоть и в этом возрасте а были позанозистей,
Помуйкался он гордости и снова загремел.

А все же брали соточку и в “двадцать один” чечоточку,
А ночью взял обмоточку и что-то завернул,
У матери бессонница, все сутки к низу клонится,
Спи, вдруг чего обломится, нибось не вернуть.

Иван Толстой: В нашем звуковом архиве сохранилось много записей выступлений известных эмигрантов, размышлявших о феномене Владимира Высоцкого. Вот одна из них. Говорит близкий друг Владимира Семеновича художник Михаил Шемякин.  Парижская студия Свободы, 22 августа 1980 года.

Михаил Шемякин: Я знаю, что его друзья по театру  в день смерти написали некролог, в котором они выразили всю  любовь свою, все уважение. И они послали это в ”Литературную газету”. ”Литературная газета” принципиально отказалась печатать этот некролог. Они просто-напросто отослали обратно. Мало кто знает, что   одной из самых своих серьезных песен он считал ”Я был и слаб, и уязвим”.  Вот  передо мной одно  из его  предпоследних писем, где он пишет: ”Миша, и, наконец, самая моя серьезная песня. Это  – ”Я был и слаб, и уязвим”. Это ты дал мне идею этой песни”. Хочу сказать,  что это за песня и как она возникла. Однажды  я рассказывал ему об одной  из страшных психиатрических больниц города Ленинграда, где я провел энное количество месяцев. Это Экспериментальная клиника Осипова, куда со всех концов Советского Союза были свезены самые отборные шизофреники и параноики, и где врачи   – поверх униформ офицерских  были напялены на них белые халаты – производили свои страшнейшие  эксперименты над нами всеми. Через  некоторые время Володя пришел ко мне и исполнил удивительную песню  ”Я был и слаб, и уязвим”, где человек подвергается совершенно  немыслим  средневековым пыткам, он постоянно требует у этих людей, которые его пытают: ”Покажите мне дело, которое вы завели на меня, я хочу хотя бы знать, я его наверняка не подпишу”. И  в конце песни врач-садист, усмехаясь, прячет от него эту папку и говорит:  ”А твоя  подпись и не нужна, поскольку это не дело, а история   болезни”.
Вот еще одна характерная черта. Незадолго   до  своей смерти он сидел у меня и, обхватив лицо руками,  буквально кричал: ”Я не могу жить там больше, не могу!” Накануне он видел фотографию, о которой он мне  рассказывал. Это  фотография афганской девочки 14 лет, обожженной советским напалмом. И  он написал песню,  которую я не смог записать,  я помню только несколько строчек из нее,  где папу уговаривают не лететь в самолете, потому что это, мол, опасно   для жизни, а он отвечает, что ”мне не страшно – я в сутане, а нынче смерть в Афганистане”. Я никогда не встречал в своей жизни человека, который был бы так равнодушен к  славе и к почестям. Он  знал, что он  любим в народе, но он  никогда не говорил о себе как о поэте, как о художнике. Я помню, как он приехал  из Нью-Йорка  и с восторгом говорил о том, что  Бродский написал ему: ”Вы являетесь большим, великим русским поэтом”. Он считал эту похвалу Бродского одной из самых  высоких оценок своего творчества, потому что он всегда благоговел перед Бродским,  и всегда спрашивал и самого себя, и меня, и своих близких, являются ли  действительно его песни поэзией. Он  очень мучился,  он говорил:  ”Может быть, это всего-навсего песенки?”.
Похорон Высоцкого власти  просто-напросто боялись. Надо не забывать, что были выселены  сотни  людей из Москвы, наиболее  опасных в глазах государства, надо не забывать, что Москва в этот момент была абсолютно зарытым городом, был запрещен въезд в Москву, проходили  Олимпийские игры. Тем не менее, похороны вылились в громадную   демонстрацию, которой и опасалось правительство. С 6  часов утра стал собираться народ на всех улицах,  прилегающих к театру, откуда должны были вывезти гроб Высоцкого  для гражданской панихиды. На тротуаре были разложены афиши спектаклей, в которых он принимал участие, с его именем. На тротуаре  были прямо поставлены свечки, маленькие лампадки, в которых люди  зажигали огонь. И  все тротуары, покрытые этими афишами, были забросаны цветами. Было очень много людей, очередь,  мне сказали, протянулась приблизительно на 7 -8  километров. На  следующий  день к кладбищу нельзя было подойти, потому что дорога к кладбищу была буквально засыпана цветами, и могила Высоцкого  была засыпана цветами тоже. Похоронить его было сложно, потому что   мест на кладбище не было, но директор кладбища устроил место, любя Высоцкого,  и  теперь Высоцкий похоронен  рядом с Сергеем Есениным.

​​Андрей Гаврилов: Мы завершаем нашу программу о Высоцком, но  я никак не мог подобрать, какую же песню поставить в конце. И потом вспомнил: сам Владимир Семенович написал о том, что  будет после его смерти с ним, с его наследием, с его песнями, как отнесется общество к тому, что в нем жил Владимир Высоцкий. Песня ”Памятник”.

Владимир Высоцкий:

Я при жизни был рослым и стройным,
Не боялся ни слова, ни пули
И в привычные рамки не лез,-
Но с тех пор, как считаюсь покойным,
Охромили меня и согнули,
К пьедесталу прибив “Ахиллес”.

Не стряхнуть мне гранитного мяса
И не вытащить из постамента
Ахиллесову эту пяту,
И железные ребра каркаса
Мертво схвачены слоем цемента,-
Только судороги по хребту.

Я хвалился косою саженью –
Нате смерьте! –
Я не знал, что подвергнусь суженью
После смерти,-
Но в обычные рамки я всажен –
На спор вбили,
А косую неровную сажень –
Распрямили.

И с меня, когда взял я да умер,
Живо маску посмертную сняли
Расторопные члены семьи,-
И не знаю, кто их надоумил,-
Только с гипса вчистую стесали
Азиатские скулы мои.

Мне такое не мнилось, не снилось,
И считал я, что мне не грозило
Оказаться всех мертвых мертвей,-
Но поверхность на слепке лоснилась,
И могильною скукой сквозило
Из беззубой улыбки моей.

Я при жизни не клал тем, кто хищный,
В пасти палец,
Подходившие с меркой обычной –
Опасались,-
Но по снятии маски посмертной –
Тут же в ванной –
Гробовщик подошел ко мне с меркой
Деревянной…

А потом, по прошествии года,-
Как венец моего исправленья –
Крепко сбитый литой монумент
При огромном скопленье народа
Открывали под бодрое пенье,-
Под мое – с намагниченных лент.

Тишина надо мной раскололась –
Тишина надо мной раскололась –
Из динамиков хлынули звуки,
С крыш ударил направленный свет,-
Мой отчаяньем сорванный голос
Современные средства науки
Превратили в приятный фальцет.

Я немел, в покрывало упрятан,-
Все там будем! –
Я орал в то же время кастратом
В уши людям.
Саван сдернули – как я обужен,-
Нате смерьте! –
Неужели такой я вам нужен
После смерти?!

Командора шаги злы и гулки.
Я решил: как во времени оном –
Не пройтись ли, по плитам звеня?-
И шарахнулись толпы в проулки,
Когда вырвал я ногу со стоном
И осыпались камни с меня.

Накренился я – гол, безобразен,-
Но и падая – вылез из кожи,
Дотянулся железной клюкой,-
И, когда уже грохнулся наземь,
Из разодранных рупоров все же
Прохрипел я похоже: “Живой!”

И паденье меня и согнуло,
И сломало,
Но торчат мои острые скулы
Из динамиков хлынули звуки,
С крыш ударил направленный свет,-
Мой отчаяньем сорванный голос
Современные средства науки
Превратили в приятный фальцет.

Я немел, в покрывало упрятан,-
Все там будем! –
Я орал в то же время кастратом
В уши людям.
Саван сдернули – как я обужен,-
Нате смерьте! –
Неужели такой я вам нужен
После смерти?!

Командора шаги злы и гулки.
Я решил: как во времени оном –
Не пройтись ли, по плитам звеня?-
И шарахнулись толпы в проулки,
Когда вырвал я ногу со стоном
И осыпались камни с меня.

Накренился я – гол, безобразен,-
Но и падая – вылез из кожи,
Дотянулся железной клюкой,-
И, когда уже грохнулся наземь,
Из разодранных рупоров все же
Прохрипел я похоже: “Живой!”

И паденье меня и согнуло,
И сломало,
Но торчат мои острые скулы
Из металла!
Не сумел я, как было угодно –
Шито-крыто.
Я, напротив,- ушел всенародно
Из гранита.

”Алфавит инакомыслия”. Владимир Высоцкий. Часть 2-я: Высоцкий — философ.

Иван Толстой, Андрей Гаврилов SVOBODA.ORG
Все права защищены (с) РС. Печатается с разрешения Радио Свобода/Радио Свободная Европа, 2101 Коннектикут авеню, Вашингтон 20036, США