‘Добрая полячка уберет ваш дом чисто.’
Объявление мне понравилось. Я позвонил. Ответил веселый женский голос.
– Какая еще добрая полячка? – подумал я, услышав родную трасянку.
– Что убирать, – спросила она, – дом, квартиру?
– Дом.
– Большой?
– Нет, не большой.
– Где вы живете?
Я назвал адрес.
– Далеко ехать, – сказала она, – добавите десятку на дорогу?
Я согласился.
Налаживал поливалку во дворе, когда угрюмый тип на старом перекрашенном бывшем полицейском форде, подвез ее к моему дому. Он опустил окно и посмотрел на меня с нескрываемой ненавистью. Дверь хлопнула. Машина по-гоночному, жестко дрифтуя развернулась на месте и умчалась, оставив запах горелой резины. Так обычно ездят на ворованных машинах подростки. Для нашей деревенской улицы это было целое событие. Сосед выглянул из своего двора.
– Откуда вы, добрая полячка? – спросил я, специально надавливая на твердое ‘ч’. Она улыбнулась.
– Я из Красного, под Молодечно.
– A я из Минска.
Мы познакомились. Ее звали Галя.
– Ну, – сказала Галя, – что тут убирать?
– Вот этот дом, – я сделал обобщающий жест руками.
– О, какой большой! Ты же говорил, что маленький!
Что-то в моем облике ей подсказало, что можно перейти на ты.
– Послушайте, Галя, я не буду с вами торговаться. Назовите сумму, и на этом поладим.
– Мне надо посмотреть, что убирать, – сказала она.
Я повел ее экскурсией по дому. В какой-то момент я понял, что для того, чтобы назвать правильную сумму, она не может определиться с уровнем моего дохода. В нашем странном доме, с разрисованными детской рукой стенами, дикой живописью гениальных минских художников, огромными, в полстены, вокзальными часами, художественными изделиями из ржавой колючей проволоки , предметами псевдостарины, не было привычных ее глазу критериев благосостояния.
Я решил Гале помочь: “Ста долларов хватит?”
Самое большое, на что она могла рассчитывать по внутреннему прейскуранту, – семьдесят долларов, но все-таки сказала: “Сто двадцать”.
– Нет, – твердо сказал я, – сто и ни цента больше, и вы убираете подвальное помещение, туалет и ванную. Мою комнату убирать не нужно, я свою комнату убираю сам.
Она согласилась.
Уборщицей она была опытной. Сама собрала сложной конструкции пылесос, свободно ориентировалась во всем том арсенале механизмов, приспособлений, химических составов и других средств, которые дала современная цивилизация американской домохозяйке. Когда она включила пылесос, я ушел в свою комнату к интернету. Через час она постучала.
– Входите.
Она переоделась для работы в короткие шорты и пляжную маечку, и я заметил, что у нее, для ее, приблизительных сорока лет, отличная фигура.
– Слушай, – сказала она, – там у тебя в шкафу мой любимый коньяк “Метакса”, можно я себе трошки налью?
– Наливайте, – сказал я, – a pаботе это не помешает?
– Нет, только лепшей будет. Може и ты со мной посидишь?
– Посижу. Кофе будешь?
– Давай кофе. Будем, как в Польше.
– Ну, лэхаим, – сказала она и опрокинула первую стопку метаксы.
– Ты и по-еврейски разговариваешь? – удивился я.
– С кем поведешься, от того и наберешься, – сказала она с загадочной улыбкой.
– А почему ты добрая полячка? – поинтересовался я.
– А кто ж еще? До 39 года мы все поляки и были. Только потом, когда Советы стали переписывать, многие назвались беларусами. А которые хотели остаться поляками, те, тю-тю, в Сибирь поехали, – она показала пустой рюмкой в сторону Нью-Джерси. Я в Польше прожила четыре года, прежде чем в Америку уехать. По-польски свободно разговариваю.
– Откуда вы это знаете, про перепись, сколько вам лет? – спросил я.
– Про перепись бабка рассказывала. А сколько ты мне дашь?
Зная правило хорошего тона, что женский возраст следует всегда приуменьшать, я сказал 35.
– Твоя жена моложе? – спросила она, – Красивая у тебя ванная: эта крыша стеклянная и кабина прозрачная, зеркало на всю стену. Для жены все?
– Для жены.
– Раздельно спите.
– Вот сука, она уже все поняла, – с восхищением подумал я. Сказал:
– У нас маленький ребенок.
– А где вы встречаетесь?
Ее прямота и явный интерес к моей мужской особе мне льстили.
– В ванной комнате, – сказал я, чтобы разогреть тему.
– А где она сейчас?
– В Мексику отправил с сыном, позагoрать.
– Видно, грошей у тебя полная кишеня.
– Трохи есть, – в тон ей ответил я.
– Давно ты здесь?
– Двадцать лет.
– Чем занимаешься?
– Магазин на Брайтоне. А вы?
– Что ты выкаешь? Давай на ты, – она налила себе уже третью рюмку, – дома убираю, ну, и еще всяким, чем баба может заработать.
– Семья есть?
– Там осталась дочка, взрослая, в Минске живет. А здесь – сын. Я замужем.
– Кто муж?
– Мужика видел, который меня привез? Это мой муж.
– Странный немного.
– Мало сказать, что странный, на всю голову ебнутый! И еще инвалид, с детства. Своими ногами не ходит, но все остальное у него работает как надо. Единственный сын у родителей. Они – бухарские.
Я у них хоматендой была. Типа индивидуальная домработница. Однажды у него в комнате убирала. Жарко. Я кофточку сняла, а он со своей коляски смотрит и говорит, найди мне бабу, я тебе заплачу. А я говорю, зачем кого искать, что тебе нужно? А он говорит, все что остальным нужно, то и мне. Так и договорились: за уборку мне его родители отдельно платили, а за дополнительные услуги – он сам. У него деньги есть. Он работает, что-то делает там на компьютере, и еще государство пособие дает. Я к ним так год почти ходила, не береглась, даже в голову не приходило, что могу от него забеременеть. A тут раз – и пожалуйста. Я его родителям говорю: “Оплатите аборт и все остальное. Я здесь нелегально, у меня медицинской страховки нет и лишних денег нет, мне никто ничего бесплатно не дает, я вынуждена все сама зарабатывать”. А они говорят: “Не надо аборта. Он у нас единственный сын. После него вся фамилия оборвется. Роди нам ребенка, мы тебе денег дадим”. Это значит, чтобы я была как суррогатная мать. А я им говорю, что мне ваши деньги, у меня у самой денег курицы не клюют, пусть ваш сын на мне женится. Мне статус нужен и ребенку, когда родится нужно, чтобы мать у него была легальная. Они сразу же согласились. Тогда я им говорю, что мне еще нужно, чтобы мне полная свобода жизни была, потому что сами понимаете, какие у меня отношения могут быть с вашим инвалидом. Они и на это согласие дали. Ну, мы и поженились, без свадьбы и без колец. Я к ним переехала жить в отдельную комнату, чтобы мне покой был и хорошее питание. Уже он на меня не лез, и я, чтобы свои деньги не терять, ему все руками делала. А когда врачи сказали, что будет мальчик, они начали меня просить чтобы назвать в честь деда. У бухарских, в этом смысле, очень сильная традиция. Мне ихние имена не нравятся: Абрам там или Исаак, Сара. Но я согласилась за десять тысяч, чтобы они Давидом назвали. Вначале не очень было, а сейчас даже самой нравится – Давидушка.
Когда они обрезание хотели делать, я сначала против была. Как это, такому маленькому резать? Но тут они твердо сказали, и я не стала с ними ругаться, подумала, что я с вас за это в чем-нибудь другом возьму.
Я ребенка два года грудью кормила, не спешила отнимать. Все время у них жила. Я к ним привыкла, и они ко мне тоже, ну, и осталась, как член семьи. Я в этом году на гражданство сдала. Старшей дочке квартиру в Минске купила, посылки шлю. Я хотела на курсы водителей школьных автобусов пойти, но с английским языком у меня плохо. Все время только с русскими общаюсь. Сейчас Давиду уже шесть лет. Умненький, как все евреи, а внешностью беленький, на моего отца похож. Так и живем…
– А ты давно без жены? – поинтересовалась она.
– Уже две недели.
– Может какая помощь от меня нужна?
Увлеченный драматизмом и комичностью ситуации я спросил:
– Сколько?
– Сто двадцать.
– Сто, и ни цента больше…. и чтобы по полной программе.
– Согласна, – сказала добрая полячка из-под Молодечно.
С улицы раздался автомобильный сигнал.
О, – сказала Галя, – это он, забирать меня приехал. Ревнует.
Leave a Reply